просто путешествовали по Европе?
– Да. А он тогда был в эмиграции. И с женой жил во Флоренции некоторое время, мы встречались, много разговаривали об искусстве. Он был вообще не зверь, он был культурный человек, но страшно болтливый. Он утомлял меня своей разговорчивостью.
– А, вспоминая вашу статью или ваши встречи во Флоренции, какое у вас впечатление осталось - он был человеком образованным, начитанным?
– Несомненно. Он был настоящий русский интеллигент левого уклона, у него были какие-то свои философские идеи, кажется, даже не совсем совпадавшие с марксизмом. Мах-Авенариус какой-то был тогда философ, и они этого Маха-Авенариуса обрабатывали. Он и Богданов.
– А потом вы встретились с ним уже после революции?
– Да, в Москве в 21-м году. Мы столкнулись в подъезде большого дома, где жил мой издатель. Знаете, бывают такие двойные двери. Он тянет дверь туда, а я - сюда. И в этом промежутке мы нос к носу. Он был в великолепной шубе и очень любезно мне подал руку.
– Разговоров у вас никаких не было?
– Нет. Раз или два он меня в Кремль приглашал на какие-то совещания. Но вообще никаких отношений у нас не было с тех пор, как он стал большевиком.
Интересная черта тогдашнего быта - это путешествия по железным дорогам. Скажем, для того, чтобы попасть из Москвы в наше имение, надо было доехать до города Каширы. Сто верст всего. Но это было предприятие грандиозное. Поезда были переполненные, гроздями висели солдаты, бабы, мешочники. Иногда поезд останавливался среди дороги, пассажиры выходили, рубили дрова и подтапливали паровоз. Бог знает что. Один раз в Кашире при мне застрелили какого-то парня, который не хотел слезть с крыши, а милиционеры требовали, чтобы он слез.
В деревне было материально легче. По крайней мере, нам. А в Москве был холод, полуголод, жизнь пещерная. Многие писатели уже тогда уехали на юг, именно из моих бывших приятелей - Бунин, Алексей Толстой, который тогда был страстный националист. Но потом, как вы сами знаете, он Сталина превозносил. Многое изменилось…
Наступил 18-й год. Тут произошли перемены довольно существенные. Началась гражданская война, на юге появилась Белая армия. Это сейчас же отозвалось и здесь, в северной России, с одной стороны, надеждами какими-то, с другой стороны, большим возбуждением и раздражением, и населения, и власти. Террор усилился.
– А вы продолжали жить в деревне?
– Да, я был увлечен литературными занятиями, несмотря ни на что. Курьезы революционного времени. С одной стороны, помещиков истребляют, а ко мне, как к бывшему офицеру, заходит во флигель какой-то мещанин из дальнего села. Видит множество книг, приходит в такой восторг, что целует мне руку. И какая- то баба в Кашире тоже поцеловала мне руку. Хотя я барин. Она что-то спросила меня, я ей дал какое-то пустяковое указание. Никогда мне никто не целовал руки при царском правительстве, но при большевистском - да.
Затем произошло тоже отчасти комическое событие. Библиотека каширская решила забрать у меня книги. У меня не то что была очень большая библиотека, но около тысячи томов было. И вот в один прекрасный день явились большевики и увезли все это в Каширу. Но моя жена не такого характера была, чтобы уступить. Она сейчас же помчалась в Москву к нашим влиятельным знакомым: к Луначарскому тому же, к Каменеву, с которым я когда-то вместе в Университете учился, он меня знал и впоследствии помог мне уехать из России. Так вот, жена сумела получить бумагу, предписывающую возвратить мне книги, поскольку они для меня «орудия производства». С этой бумагой она поехала в Каширу, в библиотеку. Библиотекой заведовал бывший пастух. Но большевик такой бешеный. И он сказал ей: «Хоть бы сам Карл Маркс явился ко мне, я не отдам этих книг». Но моя жена не такой человек, чтобы удовлетвориться подобной штукой. Она достала другую бумагу, уже более грозную, чуть ли не из чрезвычайки. Луначарский устроил. И все книги мне вернули.
А летом 1918 года, когда мы жили в деревне, произошло тоже странное событие - крестьянское восстание против большевиков. Я это очень хорошо помню. Я сидел переводил Данте, кажется, вдруг раздался какой-то звук, вроде набата, потом загремели телеги по большой дороге и двинулась масса крестьянских повозок к Кашире, с разных сел. Они собирались там и хотели свергнуть советскую власть. Кончилось это совершенно водевильно. Они даже не доехали до Каширы, остались ночевать где-то в лесочке под городом, в течение ночи они одумались - у них ни оружия не было, ни организации. За это все поплатился только наш сосед, помещик, которого обвинили в том, что это он крестьянское восстание устраивал.
– А были какие-то непосредственные причины недовольства крестьян?
– Вот чем конкретно они были недовольны, я не особенно хорошо помню. По-видимому, какими-то распоряжениями власти. Может быть, поборами.
– А в вашей деревне кто фактически имел власть, кто распоряжался?
– Деревенский комиссар. Наш, можно сказать, приятель по прежней мирной жизни.
– А что он за человек был, какого образования?
– Да просто мужик, крестьянин. Разумный человек, толковый. Но моя мать была строгая. Она даже не приглашала его присесть, когда он приходил. Он стоял в дверях, и она его называла на «ты», комиссара этого. Но она прожила все-таки до 24-го года в своем доме. Отец умер в 19-м году, и к счастью для него, потому что он тяжело переживал революцию. Все-таки он чувствовал, что наседают, не сегодня-завтра выгонят, отберут. А моя мать, слава Богу, имела возможность переехать в Москву к моей сестре во время этого беспокойного положения, когда было восстание. Иногда наезжали какие-то власти. Я и мой пасынок, сын моей жены от первого брака, который был, конечно, совсем молоденький, но он офицер был уже, по военной линии он был старше меня, мы бежали в Москву. Тут было опасно, могли забрать. Это было летом 18-го года. Некоторое время пробыли там, а потом опять пришли такие известия, что можно возвращаться. В Москве нечего было делать, негде жить, нечего есть. Так что мы вернулись. Пасынок мой бедный все-таки погиб в следующем году. Его обвинили в участии в заговоре деникинском, антибольшевистском. Сколько жена ни хлопотала, на этот раз ничего нельзя было сделать. Так что мы заплатили за революцию двумя жертвами невинными. А в это время на юге Корнилов и Деникин, а в Сибири - Колчак. В Москве террор все усиливается, и вот летом 18-го года убийство Императора Николая и всей его семьи… Вот я помню, что это произвело ошеломляющее впечатление на нас. Как на крестьян, не могу вам сказать. Но в наших кругах, хотя мы не были никогда монархистами и всегда были против этого, но то, что зверски перебили всю семью, это, конечно, нас ужаснуло.
