того, чтобы уметь отбирать все эти познания ради целесообразного применения их; но достаточная заслуга уже то, что собрано много сырого материала, хотя потом должны быть присовокуплены другие умы для обработки этого материала с помощью способности суждения (
Таким образом, главное — сила суждения. И никакая, даже безукоризненная память ничего дать не может. Позаимствованная у одного писателя история Иренео Фунеса, который, упав однажды с лошади, обзавелся феноменальной памятью, похоже, лишь подтверждает этот тезис: «Он помнил форму облаков в южной части неба на рассвете 30 апреля 1882 года, и он мог сравнить их по памяти и с искусным узором кожаного переплета книги, который он видел только раз, и с воспоминаниями об очертаниях брызг, которые поднял гребец в Рио-Негро во время битвы Квебрахо. Эти воспоминания не были простыми: каждый зрительный образ был связан с мускульными ощущениями, тепловыми ощущениями и т. д. Он мог восстановить все свои мечты и фантазии. Дважды или трижды он воссоздал целый день. Он сказал мне: во мне одном больше воспоминаний, чем во всех людях с начала сотворения мира. И снова: мои мечты подобны твоему бодрствованию. Край классной доски, прямоугольный треугольник, ромб — это формы, которые мы можем представить целиком; Иренео мог также целиком представить и буйную гриву жеребца, и стадо скота в ущелье, и постоянно меняющееся пламя или бесчисленное множество ликов умершего, которые встают перед нами в течение затянувшихся поминок…
Без усилий он выучил английский, французский, португальский, латинский. Тем не менее я полагаю, что у него не было особенных способностей к мышлению. Думать — значит забыть различия, уметь обобщать, резюмировать. В чрезмерно насыщенном мире Фунеса не было ничего, кроме подробностей, почти соприкасающихся подробностей…
Он казался монументальным, как изделие из бронзы, более древним, чем Египет, предшественником пророчеств и пирамид. Мне пришло на ум, что каждое из моих слов (каждый из моих жестов) будет жить в его неумолимой памяти; я был парализован страхом умножения излишних жестов.
Иренео Фунес умер в 1889 году, едва перевалив за двадцатилетие, от воспаления легких».
Гастрит или же мигрень звучали бы куда убедительнее.
О бесплатных столах и мальчиках из церковного хора
Удочка! — кричу я раскрытой книге.
Вы позволите мне помешать в скобках более пространные рассуждения? Прошу вас. Итак: конечно же, вам это должно было броситься в глаза. Таинственной путеводной нитью наблюдений своего жизненного пути Иоганн Георг Тиниус, который в один прекрасный день стал упиваться книгами, как другие упиваются алкоголем, мало-помалу растворяя в них свое существование, избрал Провидение. Принцип, себя опорочивший, заявите вы. Тут вы чуточку лицемерите. Не стану вам возражать. Но вопреки всему принцип этот долгое время был чтим. Литераторы, возможно, даже писатели, до одури исповедовали его. Он превращал их во всезнаек. И умиротворял мятущегося читателя. Настоящие сюрпризы блистали отсутствием, поскольку пишущие сами протягивали нити, на которых они, будто кукловоды, таскали своих персонажей. [Если бы вы были так любезны и позволили бы мне воспользоваться дополнительными скобками: автор буржуазных романов давным-давно мертв. Да и жил ли он вообще? И персонажи его вдруг зажили самостоятельной жизнью. Запротестовали. Отрезали к чертям собачьим ниточки для кукловодов. Занялись отработкой собственной динамики. И откуда такая напасть? Этот знак беды? Честно говоря, не знаю. И вы еще ожидаете от меня теодиций. Лишь в одном можно быть уверенным: ныне все необозримо. Даже рассказчик утрачивает порою чувство перспективы. Квадратная скобка закрывается.]
А если Бог — писатель? Не надлежит ли в таком случае Иоганну Георгу Тиниусу покорно играть отведенную ему роль, строго следуя сюжету рассказа? Только, пожалуйста, не надо всех этих жутких «свобод» или «просвещений». Здесь речи не идет о каком-то там допотопном благоразумии. Иоганн Георг предпринял все, чтобы вжиться в свою роль. Сама судьба избрала его сыграть в этой пьесе. Причем элемент двусмысленности здесь несомненен. С одной стороны, предположим, что писатель, его создавший, уже с самого начала определил ему образ трагика, а нам с вами роль зрителей театра марионеток. Но разве, в таком случае, на Иоганне Георге нет вины? Уже здесь, в самом начале повествования? А может, и сам он именно так себя и воспринимает? Еще раз — вы не можете не замечать моей потаенной симпатии к Иоганну Георгу: если уж Бог и был писателем, ему не под стать сочинять истории только для этого — но что значит здесь:
Представьте себе на минуту: жизнеописание грозит забуксовать. Все источники финансовых поступлений вдруг каким-то образом истощились или стали недоступны. Разве в таком случае не долг Тиниуса призвать на помощь все свои таланты, все до единого дарования, дабы протолкнуть вперед увязшее жизнеописание? С одной стороны, такой ранимый, замкнутый, с другой — весьма скорый в выборе средств, если речь заходит об использовании ближнего во благо себе. Да, да, именно таким он и был. Если уж следовать канонам драматургии, та, которая избавила бы его от тягот повседневных забот и без остатка отдала ему свое сердце, должна была быть женщиной довольно культурной. Эрзац-мать и гувернантка в одном лице. С усохшей маткой и овдовевшая. Ибо об эрзац-отцах вопрос не стоял. (Ничуть не помешала бы и младшая ее дочь, которая взирала бы на него снизу вверх и не раздражала бы подобно его сестрам. Провидение оставалось благосклонным к нему. Наилучшая из всех мыслимых сестер звалась Иоганной Софьей, и имя это многие годы не сходило с его уст. Мать и дочь пока что на заднем плане. Однако Иоганна Софья впоследствии вновь покажется в одной из интермедий. Круглая скобка закрывается.)
Тем временем я познакомился с фрау Бётхер, экономкой, и она сыграла в моей судьбе немаловажную роль. Она взяла меня к себе в дом и обходилась со мной, будто я ее родной ребенок. Поступить таким образом ее уговорила дочь, существо воистину от Бога кроткое и добронравное: именно ей я обязан своим городским воспитанием и продолжением в Одерине ранее начатого образования. Крыша над головой, завтрак и обстирывание — всем этим мне было дозволено наслаждаться целых семь лет, хоть оба этих добросердечных создания вынуждены были сами считать каждый грош.
(Вы полагаете, что фрау Бётхер следовало предоставить Иоганну Георгу не только завтрак, но и полный пансион? Божественный замысел, по вашему мнению, без этого ущербен, не так ли? Отнюдь. Тиниус был отмечен благоволением, ему была уготована роль души общества и, как воздух, нужны были зрители и слушатели — масса зрителей и слушателей. Позвольте на секундочку напомнить и о бесплатном столе в доме купца Ланге, чтобы вы лучше ориентировались. Я стремлюсь показать вам Тиниуса на уровне его искусства. Примерно в финале его гимназического периода. А теперь представьте себе приличную, полутемную лавку книжного антиквара.)
Массивный стол без малого во всю комнату. Кресла с бархатной обивкой и спинками аж до самого затылка. Тяжеленный коврище на шероховатых досках пола. Люстра (безвкусная) под потолком заливает светом гостиную. Добротный, солидный сервиз. Вокруг стола все семеро членов семейства. Ну совсем как на полотнах времен давно минувших. Прислуге, к сожалению, предписано оставаться за дверями. Являться исключительно по звонку. На другом конце стола, как раз напротив главы семейства, усажен Тиниус. Он уже давно носит сюртук, поразительно похожий на тот, рисованный в заветах Сираха (завет № 24.) Глава семейства задает вопрос. Тиниус, как ни в чем не бывало, некоторое время терзает свой кусок мяса на тарелке, потом, откашлявшись, проговаривает ответ. И попадает в самую точку. Временами он наизусть выпаливает длиннейшие цитаты. Без указания источников. Он всегда говорит, будто пишет. Ни разу за все эти годы не повторившись. Никогда не попав в тупик или впросак. Помнит все имена. Решительно все
