петербургском историзме, что изменил «строгий, стройный вид» столицы, понастроив на ее правильно и прямо расчерченных улицах громады доходных домов, похожих то на венецианские палаццо, то на мавританские дворцы, украсив их готическими башнями, перемешанными с кариатидами в стиле короля-солнца. Он же историзм замечательной «Спящей красавицы» в постановке Императорского театра, пышной сказки, красочной и перегруженной, где все про сон, про фей, про грезы, где масса статистов, масса декораций, и гирлянды искусственных цветов из шелка. Чудесная феерия Петербурга, затем преследовавшая, как наваждение, петербургскую интеллигенцию на протяжении всего двадцатого века, аукнувшаяся в последнем пышном петербургском празднике Серебряного века — меерхольдовском «Маскараде» в декорациях Головина — и определившая весь эстетизм Бенуа, а заодно и «Русских сезонов» Дягилева.
Не лучшее, быть может, но все равно замечательное произведение Константина Сомова, — большой рисунок к занавесу московского Свободного театра К. Марджанова, становится чуть ли не центром экспозиции первого зала. Обаяние искусственного мира театра, балета в первую очередь, преображенное в «Мир искусства», в этом рисунке продемонстрировано с четкостью математического примера. Подчеркнуто неуклюжая аффектация жестов, девушки в платьях с длинными шлейфами и юноши в мантиях, наброшенных на голые тела, и кринолины, и черные полумаски, и арлекины перед коломбинами, и фонтан, и боскеты, и разбросанные цветы, и амур в небесах с порочно-невинными усиками, все — нарочитое, придуманное, немного кукольное и очень талантливое. А рядом — яростные вспышки эротического декоративизма Бакста, одурманивающие узорами и пятнами, прорыв нашей местной европейскости в Европу. Триумф Дягилева, Нижинского, русских балетных звезд, русской музыки, русской изобразительности. Воплощение мифа о России начала двадцатого века.
Второй, небольшой зал как бы дополняет первый — в нем экзотика русскости, с непременными эскизами Васнецова — какая же без него русскость — с целой серией рисунков Щекатихиной-Потоцкой, с Билибиным, Стеллецким и множеством малоизвестных имен. С кустодиевской афишей «Выставки русского искусства» 1924 года, сделанной специально для Нью-Йорка. На ней изображен ямщик в тулупе, отороченном мехом, приглашающий любителей русского искусства сесть в сани, на фоне снега, морозных облаков и позолоченных луковок церковных куполов вдали. Все, что надо Нью-Йорку от России. В экспозиции все это перемешано с декоративной китайщиной, а именно — эскизами к постановке «Соловья» Стравинского, и с другими этнографическими фантазиями, с которыми русскость сливается. И с замечательными набросками декораций Бориса Кустодиева к постановкам «Блохи» Лескова и «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Островского, где китчевая русскость достигает такой степени обобщения, что становится просто авангардной.
Собственно русский авангард царит в третьем зале — наверху парят афиши различных выставок и театральных действ с очень узнаваемым кубо-футуристическим шрифтом, красно-черно-белым. Внятным, как революционная пропаганда, как голод конца десятых годов. Под плакатами — рисунки Гончаровой, Ларионова, Татлина, Суетина, Ермолаевой, Пуни — победный марш революционного конструктивизма, сметший всю накипь декадентской эклектики предыдущей эпохи. В середине зала совершенно неожиданная акварель Кузьмы Петрова-Водкина, эскиз декорации к неосуществленной постановке «Братьев Карамазовых» в Ленинградском театре драмы 1927 года. Между экспрессионистично покосившихся двух домов натянут загадочный белый квадрат пустоты. Выразительно и страшно, и замечательным образом в эту ткань революционных высказываний вплетены два рисунка Веры Мухиной к постановке «Ужина шуток» Бенелли в московском Камерном театре 1916 года, импровизации на тему Флоренции Медичи. Мухина проиллюстрировала ее фигурами гонца и фехтовальщика в условных ренессансных костюмах. Они тут же вызывают в памяти ее «Рабочего и колхозницу» — главный символ грядущего, пока еще неведомого и самой художнице.
Небольшой зал рядом с революционным — нечто дополнительное, с портретами людей, так или иначе с театром связанных. Всем хороши портреты, но внимание привлекает карикатурный рисунок Валентина Серова, чем-то напоминающий о Кукрыниксах. Изображены на нем Шаляпин в виде кентавра и его две жены в виде кентавресс. В зале, завершающем экспозицию, представлена Александра Экстер с набросками марсианских костюмов для фильма «Аэлита». Проекты Экстер, то к оформлению ревю, то к постановке шекспировского «Отелло», от ревю неотличимой, вместе с театральными рисунками Чехонина и Челищева, определяют общий тон «золотых двадцатых». В СССР это время, нищее и веселое, перемоловшее авангард в ар деко, принято называть нэповским. Последний всплеск и последняя точка.
Параллельно географии реальной существует еще и другая, особая география, очерчивающая контуры иного мира, сотканного из тысячи разнообразных переживаний, впечатлений, мыслей, ощущений, чувств и идей. Искусственный мир театра магически воскресил целый рой смутных воспоминаний, невесть откуда взявшихся, но столь плотно укоренившихся в сознании, что уже никакая реальность не сможет их перечеркнуть. Воспоминаний о какой-то особой России, которой, наверное, никогда не было. Свободной, блестящей, талантливой и богатой. Театральной, одним словом.
На выставке представлено менее половины всего собрания Лобановых-Ростовских. Выдающейся музейной коллекции, идеально восполняющей лакуны собрания Петербургского театрального музея. Говорят, что она была куплена для Константиновского дворца. Говорят, что все же президентскую резиденцию она украшать не будет, а будет украшать какой-то конференц-зал. Зачем, интересно? Чтобы подчеркнуть театральность политики? Мир, все-таки, очень забавен.
Пурга, территория любви
«Тяжелый песок» Барщевских — Виолиных
Игра в евреев после войны стала любимой в порядочных кругах. Уже не осталось языка, утвари, фамилий и субботы, уже ассимилировались носы, кудри и характер, хотя куда денешь углы этого характера, уже в половине стран повывели всю породу, сняв золотые зубы, — но всякий, у кого в другой жизни был дедушка-еврей, считал долгом ставить кино про мацу и петь про мой поезд в Освенцим.
Особенно усердствовали американцы, у которых нашему брату дали чуть-чуть дышать, и он там как-то не по чину расхрабрился. Даже сутулость пропала. Шумное сочувствие еврейству стало тестом на порядочность, все шандалы растащили по хорошим домам, как у русских сувенирные лапти. Сложился краткий курс еврейства, как у тех же русских «водка-балалайка-зима». Погром, шалом, лапсердак, могендовид, рыба фиш (глупые гои. Рыбно-хлебная диета — это от бедности, а не от национальных приоритетов. Вестимо, мясо вкуснее). Ну и да, ну и эти фильмы про еврейское горе и еврейский героизм, что суть одно и то же. Все наши помнят восстание в варшавском гетто, никто не хочет помнить цифры. В варшавском гетто было 400 000 иудеев. Восстание подняли 156 человек. Насобирали всякого огнестрельного лома, накрутили себя и немножко дали просраться хохлам из «Галичины», которые палили гетто. Остальные 399 тысяч 844 человека послушно пошли нюхать этот самый «Циклон Б», и я им не завидую. Еврейский героизм — это горе, как уже говорилось. Конечно, в стратегическом масштабе. Бывали и у нас лютые ребята, но редко.
И вот тут играть в евреев дозрел Первый канал, потому что в Есенина он уже поиграл, и этих игр ему, Первому, как и всему выводку Безруковых, евреи долго не забудут, мамой клянусь. Старший Безруков, сочинявший сценарий, как абрашки гордость русского народа сгубили, годами играл в не совсем русском театре Сатиры вторым составом у не во всем русского артиста А. А. Миронова. Кто виноват в маловостребованности артиста Безрукова-старшего, известно давно — те же, кто сгубил русскую гордость. И вот Первый канал решил сменить пластинку. Тем более у них главный — Львович.
Дочерняя компания берется за рыбаковский «Тяжелый песок».
Наши, известно, очень любят себя в искусстве — ничем иным вселенскую славу Рыбакова объяснить невозможно.
Ладно — детские кортики с птицами, Крош с баранкой, библиотека пионера. В 65-м храбрый Рыбаков пишет против Сталина роман «Дети Арбата» и 20 лет исправным агасфером таскает по редакциям. И никто его не берет за копчик, не изымает рукопись и не дрожит мелкой сыпью, что она появится на Западе с целью очернить наш строй. Было бы с чего дрожать. Саша любит Лену на фоне Колымы и фар в окно
