только под угрозой срыва всех и всяческих сроков, дедлайнов и клятвенных обещаний. И то: я, к примеру, периодически отвлекаюсь на что-нибудь даже в самый разгар страшнейшей запарки, которую я же — и я это прекрасно понимаю — себе и устроил. Точнее, устроил швайнехунд, а мне приходится отдуваться. Способ затратный и к тому же опасный, но что поделаешь, коли по-другому не умеешь.
Есть несколько психологических приемчиков. Например, если швайнехунд что-то крепко держит зубами — перестать у него это вырывать, вообще перестать его теребить, авось отпустит. Делается это так: нужно вообще перестать что-либо делать. Встать посреди комнаты, ну или лечь — и не двигаться, закрыть глаза, дышать ровно, ни о чем особенно не думая. Правда, от отети это не помогает. Обломов, попытавшись таким способом обороть лень, просто задремал бы — хотя деятельном Штольцу, ежели вдруг на него напал бы его зверь, такой приемчик был бы кстати.
Свинскую сторону швайнехунда тоже можно обмануть разными способами. Главное — не дать ему улечься на гору дел удобно. «Откладывать на завтра» опасно именно потому, что животное успевает пригреться на свежей подстилке. Поэтому, например, как только принято решение о начале какого-то дела, нужно немедленно сделать хоть малюсенький его кусочек, а лучше не малюсенький. Тогда швайнехунд может подумать и решить, что тут его будут дергать — и перейдет на более удобную и привычную лежку типа «надо когда-нибудь позвонить маме»... Или можно выдергивать из-под него сено по клочочку, чтобы он лежал и не особенно рычал, — то есть делать дело по частям, разбивая его на мелкие задачки. Правда, целиком и полностью все так сделать не удастся: обязательно настанет момент, когда свинопсица почует, что у нее под пузом пусто, вскочит и зарычит. Но тут уж нужно на нее как следует наорать — другого выхода нет.
Еще один совет от немецких товарищей. Свинопсица иногда спит, причем предпочитает дрыхнуть по утрам — тогда сон особенно сладкий. Поэтому те, кто просыпаются раньше своей лени, обычно успевают больше: отсюда заметная «жаворонковость» нашей цивилизации. У некоторых же она, скотина, рано засыпает — и тут же резко повышается работоспособность, особенно если ее не будить неловкими движениями.
Ну а теперь последнее и самое важное.
Описывая мерзкую природу швайнехунда, мы не должны забывать о том, что он — не просто зло. Всякое зло — искажение какого-то блага. Швайнехунд — это всего лишь «низший аспект» чего-то очень высокого.
Что ж. Напрягаем память — или смотрим в словарь символики.
Пес, высший аспект символа. То, что защищает и охраняет, — и то, что нуждается в охране и защите. Самость. Смысл.
Свинья, тоже высший аспект. То, что плодится и размножается. Мать-Природа. Жизнь.
Складываем значения. И получаем то, чего никак не ожидали. В своем высшем, духовном аспекте швайнехунд — это... да, смысл жизни. Ни больше ни меньше.
То есть та сила, которая время от времени смотрит на нашу суету и копошение — и говорит примерно следующее.
«Ты живешь неправильно. То, что ты делаешь, тебе на самом деле не нужно — никому, и прежде всего тебе. Ты подчиняешься каким-то идиотским правилам, которые тебе навязали родители, окружающие, или ты просто привык к ним и не знаешь, что можно жить по-другому. Ты не радуешься своему труду. Ты ходишь на работу, которая тебе противна, и делаешь дело, которое тебе глубоко противно. Ты выживаешь в системе — которой ты не нужен, и которая не нужна тебе. Чтобы этого не замечать, ты морочишь себе голову, загружая себя множеством совершенно бессмысленных дел, не нужных даже пресловутой системе — лишь бы не думать. Перестань же, наконец, заниматься фигней и морочить себе голову, оставь свои срочные дела и тупые развлечения и подумай, наконец, зачем тебе все это надо».
И в этот момент человек чувствует отвращение к жизни, которая как-то незаметно стала такой тошной и тяжкой, тяжкой и тошной — настолько, что ради нее не хочется и шевелиться.
Вот тут лучше и не пытаться брать себя в руки, заряжаться позитивом или кричать на себя — «иди работай». Лучше оставить все дела, включая самые срочные, презреть все злобы дня, наплевать на любимые страхи и обычные удовольствия, и в самом деле подумать: нужен ли я кому-то, и прежде всего себе?
Последствия таких размышлений могут быть весьма неожиданными. Иногда они кажутся разрушительными — например, когда человек бросает налаженное дело и уезжает куда-нибудь в Аргентину, а то и дальше — скажем, в Псков или Воронеж (сейчас это именно что дальше) преподавать в сельской школе. Или наоборот — замызганный алкоголик перестает пить и начинает рисовать акварели. Или совсем неожиданно — когда, скажем, человек писал заказные статейки, а становится политическим трибуном радикального свойства... Бывает по-разному.
Я знавал таких людей. Не могу сказать, что от них обязательно идет фаворский свет — иногда совсем даже наоборот. Многое из того, что я видел и слышал на эту тему, вызывало у меня недоумение, а то и хуже. Потому что смысл жизни у разных людей бывает разным, так что иной раз лучше не пытаться его понять... Но что их отличает — это какая-то спокойная толковость в своем труде, отсутствие внутреннего сопротивления. Такой человек может устать — физически или умственно. Он может бросить дело — если сочтет, что оно бесполезно. Он может ошибаться, иногда сильно. Но вот чего у него нет — так это чувства тяжести и отвращения к тому, что он делает.
У него нет швайнехунда.
Цыган
Факультет прекрасных вещей Юрия Домбровского
12 мая исполнится сто лет со дня рождения Юрия Домбровского — не знаю, будет ли этот юбилей широко отмечен, но почти наверняка в его отмечании скажется некая двусмысленность, половинчатость, странность положения этого автора в русской литературе. Домбровский — один из самых сильных прозаиков ХХ века, что по нашим, что по западным меркам; он написал достаточно — и на достаточном уровне, — чтобы числить его в первых рядах. «Факультет ненужных вещей» печатался во время перестройки одновременно с «Жизнью и судьбой», «Доктором Живаго», «Колымскими рассказами» — и не только не терялся на этом фоне, но во многих отношениях выигрывал. Стихи Домбровского, немногочисленные — общим числом до полусотни — и крайне редко издаваемые, заставляют говорить о нем как об оригинальнейшем поэте, сочетающем балладный нарратив с отважным метафорическим мышлением (обычно уж одно из двух: либо человек умеет рассказывать истории, либо у него все в порядке с образностью). Публицистика его, филологические изыскания и рецензии написаны увлекательно и уважительно, что опять-таки в нашей традиции почти несочетаемо. При этом он был силач, женолюб и алкоголик, человек большой доброжелательности и внутренней свободы. В общем, у него как-то все очень хорошо. Я назвал бы его — наряду с еще двумя-тремя авторами — своим идеалом писателя и человека.
И в совокупности все это привело как раз к традиционному местному результату: отсутствие главной составляющей отечественного успеха, а именно потаенной или явной ущербности, привело к странному, полулегальному существованию, к полупризнанию, к пылкой любви немногих и почтительному равнодушию большинства. Никого не хочу побивать Домбровским, он бы этого не одобрил, но: Гроссмана знают не в пример лучше и уважают больше, говорят о нем с придыханием, хотя сыпучая, по-аннински говоря, проза «Жизни и судьбы» с демонстративной толстовской претензией не идет ни в какое сравнение с горячей и густой живописью «Факультета» или «Хранителя древностей», с их очаровательной иронией и действительно внезапными, в отличие от гроссмановских, эссеистическими обобщениями. Человеконенавистническая и безбожная, беспощадная к читателю проза Шаламова вызывает исключительно сильные чувства, но и самый ярый поклонник Шаламова готов усомниться в их душеполезности, тогда как Домбровский к читателю милосерден, он умудрился о следствии и тюрьме тридцать седьмого написать смешно, а на ужаснейшем не стал сосредоточиваться, хотя ничего не забыл («И с многим, и очень со многим, о чем и писать не хочу»); иногда мне кажется даже, что эмоции, вызываемые рассказами и романами Домбровского, — умиление, восторг, гордость за человечество, — более высокого порядка, чем шаламовская ледяная антропофобная ненависть. Статьи и рассказы Домбровского о Шекспире — в особенности блестящая аналитическая работа, адресованная итальянским читателям, — должны бы померкнуть на фоне пастернаковских штудий, но не меркнут, ибо особенности шекспировской стилистики с ее коренным британским сочетанием грубости и тонкости, неотесанности и барочности, избыточности и прицельности отслежены у него даже нагляднее и не уступают пастернаковскому открытию о шекспировском ритме. Но все эти авторы о Домбровском либо не знали, как Пастернак, либо уважали его несколько вчуже, как Шаламов: иногда начинает казаться, что нехарактерное признание из гениальных стихов 1957 года — «И думаю: как мне не повезло!» — не временная слабость, а вполне объективный диагноз. То есть даже если он так думал в немногочисленные и худшие свои минуты, то у него были все основания, и применимо это не только к его человеческой судьбе (две отсидки, травматическая эпилепсия, в конце концов его, семидесятилетнего, убили в подстроенной драке), но и к литературной, посмертной. Ведь как увлекательно читать Домбровского, какая интересная книга тот же «Факультет» с его подробным и веселым прослеживанием кафкианской логики процессов, с его
