Хочется напомнить и о том, что балканские (да и абхазские, приднестровские) вояжи Лимонова так же, как и в случае с Нью-Йорком, открыли русской литературе неизвестный пейзаж, но на этот раз уже батальный, а не урбанистический. Его фронтовые записки дали панораму воюющих республик, которые Россия предала и продала, хронику войн, которые отсутствуют в русской истории хотя бы потому, что на карте в этот момент, по сути, не было самой России. Тогда, в 1992 году, за неимением царских и советских властей, не боявшихся драться хоть со всем миром, придя на помощь слабейшему, за всю слинявшую империю отвечал один «хулиган» Лимонов. В своей последней на сегодняшний день книге «СМРТ», посвященной балканским событиям, он лаконично и даже несколько растерянно рассказывает, как приходилось ему общаться с толпами сербских беженцев, с надеждой глядевших на него, как на писателя и русского, беженцев, убеждавших его в том, что «Ельцин - усташ!», пока он - без всякого практического смысла, просто чтобы поддержать их хоть чем-то, много часов сидел и записывал имена, адреса сгоревших домов… И мне бы хотелось, чтобы эту сцену увидели те литературные пакеты, надутые воздухом, что много лет объясняли нам про неспособность Лимонова сострадать кому-либо или жалеть кого-то.
Другой традиционный пункт обвинения, уже на родине, а не на Западе - «соблазнение экстремизмом неопытной молодежи». А и в самом деле, хорошо ли совсем молодому человеку в России 1990-х, и тем более 2000-х рисковать за бестолковое и опасное, но взаправду революционное дело? В душе у каждого Алеши своя правда, и разрешить эту моральную коллизию за других невозможно, но с уверенностью можно сказать только одно. Насажденный в нашем бедном отечестве за последние полтора десятка лет торгово- материалистический, жадно-хватательный рай до того тошнотворен, до того омерзителен, что любая попытка хоть как-то да выступить против него - достойна восхищения. Другое дело, что нынешних, равно как и прежних времен народовольцев по молодости волнует отнюдь не экономический и содержательный принцип; им кажется, что швырни они чем-то в кого, громко выговори то, о чем помалкивают другие - и мир будет сотрясен, и зло тотчас обрушится. Но не обрушивается, и они чем дальше, тем больше платят за свое простодушное бесстрашие. Однако не в Лимонове здесь дело, но в их собственной, возрастной и этической готовности к жертве. Разве можно сказать, что так страшно погибший в конце 2007-го от рук «наводящих на районе порядок» 22-летний серпуховский большевик Червочкин умер по вине своего политического учителя? Это было бы неуважением к памяти мертвого, прежде всего. Тем более что сам Лимонов сохранил ровно то же нежелание «учитывать обстановку», пронеся его через несколько эпох - и неоднократно мог бы кончить жизнь так же неожиданно и ужасно, как и великое множество революционеров. Бог сохранил его - и, может быть, не только для литературы, но и в качестве примера для тех, кому требуется рисковать и доказывать. Я вовсе не уверен в верности их путей - но все лучше подпольщики и агитаторы, чем менеджеры среднего звена и миноритарные акционеры.
Есть в жизни Лимонова и совершенно официальное, государственное обвинение - арест, суд, тюрьма, угроза повторного срока etc. Не могу судить о юридической и сущностной сторонах его уголовного дела, затем что не знаю их, но очевидно вот что. Нынешняя Россия приучила нас к тому, что за судом всегда стоят деньги, что любой приговоренный, как, впрочем, и обвиняющий, и уж тем более всякий, стоящий за занавеской и проявляющий инициативу возбуждения серьезного дела, - причастен к чему-то финансово. Гангстеры топят других гангстеров, те утягивают за собой на дно первых, лопаются интересные схемы, возникают новые, и каждый в чем-нибудь да виновен по части кассы и утянутых из нее условных и безусловных единиц наличности. А потому за бизнес-подсудимых на масштабных процессах в России как-то сложно заступаться - сразу думаешь, что крали, мол, крали, да не поделили, тоже мне достиженьице. И вот именно на этом, абсолютно ровном фоне реальности, в которой людей разделяет исключительно кэш, обнаружился человек, применительно к которому «наказание» имело уж точно не коммерческую подоплеку - совершенно как во времена Чернышевского. «Бесплатно» сесть в тюрьму по бунташному, революционному делу в эпоху невозбранной торговли всем, включая маму, папу и детишек, - означало проявить себе человеком совершенно иного склада, нежели окружающие нас улыбчивые существа с «позитивом» и «маркетингом».
Если и можно в чем-то упрекнуть Лимонова, так это в том, что с определенного момента он в погоне за собственной биографией упускал словесность, предпочитал историю, а не литературу, сознательно выменивал себе окончательно мифологическую судьбу в обмен на значительное поражение в писательских правах - и это был ложный выбор, ошибка. Чем старше он становился, тем меньше хотелось ему быть писателем, а только - партийцем, деятелем. Но, хороня в себе писателя, он губил и деятеля. Между словом и бытом, между художественной составляющей прозы и ее грубым и физическим «материалом» существует таинственная, в счастливых случаях гармоническая связь, разрывать которую ни в коем случае не рекомендуется, хотя бы потому, что, пренебрегая одним, ты неизбежно теряешь и другое. Так, соскользнув с земли куда-то в вакуум «филологической прозы», автор моментально расстается не только с презираемым «реализмом», но и с писательскими возможностями как таковыми. С Лимоновым случилось обратное: уже второе десятилетие, как он выгоняет из себя литературу, оставляя одни только статьи, речи, марши и сходки. Но увы, оставшись без себя-писателя, Лимонов-пропагандист впечатляет все меньше. Он начал даже говорить чужими, заемно-фальшивыми словами из стандартного либерального букваря. Он старается быть понятым теми, кому нет дела до судьбы его, и до его книг, всеми этими тараканами из «освободительно-гражданских демократических конгрессов». Его можно понять: всю жизнь, в России, в Америке или в Париже, гонимый, бедный или ругмя ругаемый, он тем не менее чувствовал важность своих писательских занятий. Почти до шестидесяти он жил в мире, где слово кое-что значило - и вдруг, в новом столетии, оказался там, где оно не значит более ничего. Его собственная баррикада, созданная образами и сюжетами, растаяла. В мире «маркетинга» и «позитива» ее не существует, его знаменитый «Дневник неудачника» здесь именно дневник неудачника, блог лузера, если угодно, и ничего кроме. И вот он идет на баррикаду чужую, и упрямо изменяет себе, и своему призванию в надежде на то, что выйдет победителем и там, и у них.
Бог простит ему это: Лимонов слишком долго был горяч для того, чтобы теперь его, запоздало потеплевшего, извергли из уст.
IV.
Я прилетел в Нью-Йорк в самом начале осени: очередная газета, где я служил, закрылась, подруга, с которой мы жили, меня неожиданно бросила, и я был поневоле свободен. В первый же вечер я попал на пьянку в Даунтауне - на крыше 40-го примерно этажа, с видом на сверкающие небоскребы вокруг Уолл- стрит и темный Гудзон, по которому с важным видом то и дело проплывали кораблики. Плетеная мебель и очень много вина; довольно скоро я потерял чувство меры и познакомился с маленькой, нервной блондинкой, которая то и дело повторяла кому-то в телефон: меня это не касается, разбирайся как хочешь, живи как хочешь, меня это не касается. Покачиваясь, я молча слушал ее раздраженный шепот, и чем больше слушал, тем меньше мне хотелось жить, как я хочу, и чтобы это никого не касалось. Я вдруг почувствовал, что почти никого не знаю на этой крыше, что мне срочно необходимо побыть вдвоем с каким-нибудь женского пола заботливым человеком. Я выпил еще полстакана и предложил ей уйти. Мы поймали такси и через десять минут были уже в псевдоитальянском ресторане в глубине Вилледжа. Она многословно жаловалась на какого-то мужа, то ли бывшего, то ли еще не вполне отвергнутого, а я поглаживал ее ладонь и пьяно раздумывал. Везти ее сейчас, болтливую, на все готовую, в Гарлем, к другу моему Леше на 157-ю улицу, где я остановился, было неудобно, так, значит, - в отель? Но какой? Взять самый дешевый, на Бауэри, или поехать куда подороже, в «Пенсильванию», например, на 33-ю улицу? «Поэтому меня все это больше не касается!» - услышал я словно бы сквозь туман и вздрогнул. Моя блондинка смотрела на меня глазами глупыми и гневными одновременно. Похоже, она дошла до самого важного момента своей семейной драмы. В этот момент у нее зазвонил телефон, она извинилась и вышла на три долгих минуты.
Она так и не вернулась. Допив бутылку, я выбрался на улицу и взял курс на север, в Аптаун. Поеживаясь на ночном ветру, я шел мимо цветочных и фруктовых рядов, мимо круглосуточных мелочных лавок, мимо бесконечных пожарных лестниц и пустых автостоянок на пересечениях улиц, мимо распахнутых окон, из которых до меня доносились то рэп, то причитания, то пьяный хохот. Я был
