цивилизаторская; впоследствии отпадение республик повторило эту же схему. Когда Чехия и Польша отпали от России - это способствовало их самоуважению, но отнюдь не интеллектуальному росту; многие из художников и мыслителей бывшего соцлагеря предупреждали об этом. Что говорить - Пражская весна, сколь бы она ни была прекрасна, как раз и воплощала эти самые силы энтропии, поскольку оказалась губительна для сложной системы: вместе с Прагой прихлопнули и Москву. Оттепельный проект рухнул. Кстати сказать, те же силы простоты - силы по существу антикультурные, отсюда и равнение на Мао - двигали парижский бунт: это отчетливо видно у Бертолуччи в «Мечтателях», когда вырвавшиеся на улицу протестные силы забрасывают камнями комнатных синефилов с их сложными отношениями и не менее сложными спорами. В конце шестидесятых мир стремглав покатился не вперед, а назад, не к новому этапу, а к уже пройденным ошибкам. Кстати, голлисты на выборах в июне 1968 года получили больше голосов, чем имели. И хотя самому де Голлю пришлось год спустя уйти в отставку - дело его не пропало. Что, может быть, и к лучшему для Франции, потому что ничего особенно хорошего Кон-Бендит ей бы не принес.
Советский Союз, разумеется, не имел никакого морального права давить танками Пражскую весну. Но надо помнить о том, что вместе с этой весной он пытался раздавить еще и «свободу бить посуду». На деле же в результате этих истинно слоновьих телодвижений в мировой посудной лавке главной жертвой 20 августа 1968 года оказалась именно советская оттепель. Литераторов нагнули очень быстро - и они, поворчав и поуходив в многомесячные запои, приспособились к существованию в новых обстоятельствах. С учеными оказалось не так просто - Сахаров возглавил духовное сопротивление. К сожалению, Сахаров звал совсем не к тому, что осуществилось на практике, ибо когда в России дождались наконец свободы - эта свобода первым делом уничтожила культуру, а потом науку: сложные системы уязвимы. И в замкнутой теплице советского режима так легко было принять простоту за веяние истинной либеральности, а бунтующее стадо, требующее жвачки, - за новое прекрасное поколение…
В 1968 году, 40 лет назад, случилась, в сущности, очень простая вещь: простота задавила еще одну сложность. Простота эта наступала с двух сторон - с Востока и с Запада. Российские шестидесятники, которых в равной мере не прельщали леваки и праваки, - оказались надломлены навеки, а социалистической системе был нанесен удар, от которого она уже не смогла оправиться. Устояла другая система - та, которая не гонит человека в сверхлюди и гарантирует ему прочное стойло. Впрочем, все это было предсказано еще у Сэлинджера, чей молодой бунтарь вернулся домой, к общечеловеческому. А до него - все было написано у Цветаевой, тоже предсказавшей сытый бунт детей в «Крысолове». С той только разницей, что дети в ее легенде утонули, а реальные детки, бунтовавшие в Париже в мае 1967 года, успешно встроились в истеблишмент и раскаялись в милых заблуждениях молодости.
Мне могут возразить, что советская система и до всякой Пражской весны посадила Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова, ужесточила цензуру… Все так. Но до 1968 года у советской оттепели была надежда на сотрудничество с государством, на постепенный переход от гнета к партнерству, на медленное вытеснение сатрапов интеллектуалами. Сорок лет назад эта иллюзия исчезла, и любое сотрудничество интеллектуала с властью стало выглядеть коллаборационизмом. Хотя некоторые не понимают этого до сих пор.
Шестидесятники - половина их была фронтовиками, а половина младшими братьями фронтовиков, - надолго останутся самым талантливым русским поколением. Нам они преподали четыре замечательных урока.
Первый состоит в том, что всякий бунт - левый или правый - ведет не к свободе, а к радикальному упрощению; свобода нужна только сложным системам и людям, и принимать простоту за нее - опаснейшее, хоть и понятное заблуждение. Шестидесятникам, к счастью, хватило ума это вовремя понять, но сказать об этом вслух они могли лишь крайне осторожно, будучи заложниками ситуации. В целом же «свобода выбрать поезд и презирать коней» раз за разом оборачивается скотством.
Второй урок - в том, что наибольшая эффективность науки и наибольший расцвет искусств достижимы лишь в те короткие промежутки, когда государство их уже спонсирует и защищает, но еще ими не руководит.
Третий же сводится к тому, что из симфонии физиков и лириков, народа и интеллигенции, технократии и власти - ничего, к сожалению, не получается. По крайней мере, здесь. По крайней мере, пока.
Но если к этому не стремиться и об этом не мечтать - не получится совсем ничего. Это четвертый и самый грустный урок.
Хроника утекших событий
Наталья Горбаневская: немонотонная речь
Олег Кашин
I.
Когда в фотохронике какого-то из последних маршей несогласных она увидела транспарант - «1968- 2008: за нашу и вашу свободу!», ей, конечно, было очень приятно, хотя, если быть точным, это был не совсем тот лозунг, который она написала на куске ватмана перед демонстрацией на Красной площади в августе 1968 года. «Это была не ошибка, мы прекрасно знали, как звучал классический лозунг польских повстанцев, но я специально написала: 'За вашу и нашу свободу!', - поставила 'вашу свободу' на первое место, потому что в тот момент, когда все только-только случилось, чужая свобода важнее. Все очень просто - без чужой свободы и своей не будет, а если мы поставим свою свободу на первое место, тогда не будет ни своей, ни чужой». Я спросил, чью свободу она поставит на первое место сегодня - нашу или чью- то еще; вопрос казался мне риторическим, и я уже приготовился записывать монолог среднестатистического российского оппозиционера, но вместо этого Горбаневская стала перечислять - «туркменов, узбеков, белорусов, кубинцев, лаосцев, китайцев, вьетнамцев, тибетцев - да много чья свобода нуждается сегодня в защите. Тот же Тибет - он на всех произвел такое впечатление, что все забыли о самом Китае, а ведь там сидят в тюрьмах тысячи китайцев. Кто будет защищать их, если не мы? Или Куба - все радуются, что там разрешили продавать персональные компьютеры, каждый из которых стоит несколько годовых зарплат рядового кубинца, при этом никто не думает о политзаключенных, которые там сидят, - а ведь сроки по 25 лет, как у нас в сталинские времена». Наверное, с такой интонацией правильнее всего декламировать стихотворение про «землю в Гренаде крестьянам отдать»: «Есть Туркмения, где от одного Туркменбаши избавились, а теперь другой там. Кто-то скажет: А, может быть, туркмены такое любят, чего им мешать? Но если русский скажет про туркмена такое, то пусть он будет готов к тому, что и о нем кто-то скажет, что он заслуживает несвободы. Поэтому именно так - за вашу свободу, и только потом за нашу».
II.
Из Советского Союза Наталья Горбаневская уехала через семь с половиной лет после той демонстрации на Красной площади - в декабре 1975 года, как сама говорит, «обыкновенным путем»: израильская виза, полтора месяца в Вене и только потом Париж. Восемнадцать лет на улице Гей-Люссака окнами на ту мостовую, на которой весной шестьдесят восьмого появились первые баррикады. Зимой семьдесят шестого баррикад, разумеется, никаких уже не было, данные соцопросов свидетельствовали о том, что молодежь снова предпочитает в 18-20 лет жить с родителями, а не самостоятельно, левые настроения почти вышли из моды, и Наталья Горбаневская со своим антикоммунизмом чувствовала себя в бывшей столице левого протеста вполне комфортно. «Вы учитывайте, - поясняет она, - что французские коммунисты - это та же КПСС, хоть они и числились еврокоммунистами. Совершенно непрошибаемые люди, мне не очень нравилось с ними разговаривать. Я вообще всегда старалась держаться подальше от коммунистов, хоть они, конечно, и жертвы заблуждения в большинстве своем». И даже на вопрос, стала бы она защищать коммуниста, оказавшегося за решеткой из-за убеждений, она, хоть и ответила утвердительно, но оговорилась: «Но только если его посадили не за антиконституционную деятельность».
