писатель вдобавок инородец, пиши пропало.
Анатомия русского литературного скандала нагляднее всего представлена в «Горе от ума». Пушкин сердился на эту вещь, хотя и признал, что половина стихов войдет в пословицу, но вообще его оценка была и суровой, и пристрастной: думаю, не потому, что позавидовал (хотя, кажется, грибоедовский слог – единственное во всей русской литературе, что вызывало легкую ревность Пушкина, при всей его высокой самооценке, обычно исключающей завистничество). Вероятней всего, он в Чацком узнал себя, потому так и набросился на якобы умного человека, мечущего бисер перед свиньями. А сам – не метал? Ведь это типичная литературная ситуация в России: при появлении поэта все запасаются попкорном. Это такая местная литературная забава: ведь ты поэт? Сейчас мы тебе покажем, какой ты поэт. И если ты после этого не кинешься на всех нас – ты никакой не поэт, а если кинешься – нам будет очень забавно. Лаконичней и веселей та же фабула изложена у Хармса: ты писатель? А по-моему, ты говно.
АНАТОМИЯ
«Горе от ума» – классическая схема: есть резонер, порывающийся объяснять обществу его заблуждения и демонстрировать его глупости. Есть общество, готовое слушать этого резонера, пока он остроумен и мил, но отнюдь не склонное прощать его инвектив, когда он зарывается. Тогда мы распускаем позорный слух, именно гаденький, максимально низкий, и смотрим, как резонер будет дергаться. В случае Чацкого, столь дорожащего своим умом, это был слух именно о безумии; в случаях Пушкина, столь дорожившего своей честью, это слух о бесчестии. Сначала Толстой-Американец запускает шутки ради сплетню о том, что Пушкина высекли в тайной канцелярии, потом Полетика и ее друзья разносят слух о неверности его жены, а заодно о его сожительстве со свояченицей (анатомию этого слуха вскрыла Ахматова, отлично знавшая русские окололитературные нравы и много от них пострадавшая). Пушкин после слуха о порке приходит в такое неистовство, что, пожалуй, здесь-то и кончается его ранний безоблачный период: «Необдуманные речи, сатирические стихи [обратили на меня внимание в обществе], распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен. До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли – мне было 20 лет в 1820 году – я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить В (Ваше Величество). В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором – я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принес бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело все и дарования которого невольно внушали мне почтение. Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость как на средство к восстановлению чести. Великодушный и мягкий образ действий власти глубоко тронул меня и с корнем вырвал смешную клевету».
Самому Толстому Пушкин ответил эпиграммой, которая уж верно казалась автору убийственной, – но для Толстого, о котором ходил слух, что он с обезьяной живет, как с женой, оказалась «слону дробиной». Что еще можно было рассказать о Толстом, если его во время кругосветного путешествия высадили к алеутам – до того он всех достал на корабле Крузенштерна «Надежда»?! Вот пушкинский ответ: «В жизни мрачной и презренной был он долго погружен, долго все концы вселенной осквернял развратом он. Но, исправясь понемногу, он загладил свой позор, и теперь он – слава богу – только что картежный вор». Эк уел! Да Толстой совершенно спокойно признавался, что «на картишки был нечист» – потому что «на счастье играют одни дураки».
ИНОРОДЦЫ
Словом, русские литературные скандалы вспыхивают обычно из-за вещей, из-за которых обычные, нормальные русские даже морду друг другу не набьют. Все усугубляется тем, что Жуковский – родоначальник нашей литературной жизни и, стало быть, литературных скандалов, – был родом полутурок, сын пленной турчанки, и не стерпел, когда Шаховской вывел его Фиалкиным в «Липецких водах»; отсюда пошел весь «Арзамас» с его веселой и скандальной атмосферой. «Наше всё» было, как известно, арап и обладало арапским же темпераментом – щепетильность его бывала чрезмерна, пожалуй, даже для литератора. Вообще, пожалуй, прав хороший психолог Олег Зыков, по совместительству член общественной палаты, но вообще-то специалист по всяким личным маниям и фобиям: биография Пушкина – не в творческом смысле, а в чисто человеческом, – есть удивительное собрание ошибок, поражений и неадекватностей: он наживал себе врагов, где только мог, бросался в драку там, где проще плюнуть, и в результате хитро построенной интриги погиб, к восторгу светской черни, запасшейся попкорном. Зыков объясняет таковую неадекватность отсутствием семейного воспитания и предостерегает от неумеренной апологии Лицея, мотивируя заодно и лермонтовскую скандальную жизнь и раннюю гибель той же бессемейностью. Однако и в лермонтовском, и в пушкинском случае – хотя обе биографии в самом деле далеко не триумфальны и даже скорее катастрофичны – виновато иное: слишком большой зазор между той небесной гармонией, которая слышна страдальцу, и низостями, которыми он окружен в реальности. Его провоцируют на каждом шагу – а не вестись он не может, потому что иначе пострадает небесная гармония. Его попросту перестанут допускать туда, где ее слышно.
ПРОЗАИКИ
Отчасти этими же причинами диктовалась скандальность литературных биографий Достоевского и Тургенева (вдобавок же у обоих были отвратительные характеры): в случае с поэтом все более-менее понятно, его достает именно контраст между небесными звуками и земными сплетнями, но у прозаика есть дополнительная причина вести себя скандально: обостренная чувствительность, необходимая для фиксации всяких тонких состояний. И опять прозаик лезет в скандал там, где нормальный русский человек с его широкими и мягкими представлениями о чести либо плюнет, либо напьется, либо подерется и забудет повод. Скандально известной стала несостоявшаяся дуэль между гр. Толстым и Тургеневым, чудом предотвращенная в мае 1861 года: Толстой неуважительно отозвался о благотворительности внебрачной дочери Тургенева Полины, которая на досуге чинила одежду беднякам, и Тургенев пообещал дать Толстому в рожу. Историю еле-еле замяли, а то они уже собирались стреляться на охотничьих ружьях; примирение состоялось лишь в 1878 году. Подумаешь, один дворянин сказал другому, что его дочь напрасно занимается благотворительностью; я тоже не люблю благотворительности, я даже полагаю, что всякое занятие тем опасней и омерзительней, чем больше дает оснований для положительной и лестной самоидентификации, и человек, совершивший убийство ради общего блага, мне милей и понятней человека, раздавшего состояние ради самоуважения; но это ведь почти теоретический спор, и нечего тут драться! Просто, видимо, они в тот момент обостренно не нравились друг другу, у них и раньше бывали стычки, и вообще большая часть литературных скандалов происходит на почве личной неприязни, – ну так в России большая часть людей друг друга терпеть не может, никто никого не любит на трезвую голову! Но это не повод для скандала, и все с этим живут; только писатели с их тонкой душевной организацией отчего-то ропщут.
АПОГЕЙ
Русский литературный скандал достиг пика своей интенсивности и небывалого разнообразия форм в Серебряном веке, когда границы между жизнью и литературой стерлись окончательно. Тогда дуэлировали
