– Еврейчик?
– Ты знаешь, о ком я, черт побери. Где тот раввин? Они ведь всегда получают кредит, верно? Пошлем агентов спецслужб. Он, скорее всего, в баре на крыше отеля «Прилив и песок», он вечно там ошивается. – Никсон хохочет. – Черт, в кредитоспособности раввина никто не усомнится! Скажи мальчикам из СС, пусть хорошенько его припугнут, а потом привезут сюда, и я его умаслю.
Теперь смеется Зиглер. Глаза у него сверкают, он поспешно карябает в блокноте.
– Чудесная мысль, сэр, просто чудесная! Сначала мы чиним сволочам обструкцию, потом обходим с фланга евреем!
Никсон довольно кивает:
– Они даже не поймут, откуда их накрыло, Рон. Ты же знаешь, я всегда говорил: «Когда идти становится круто, круть идет в дело».
– Вот именно, сэр. Помню, старший тренер Ломбарди…
Никсон обрывает его, внезапно хлопнув в мокрые ладоши, от звука два агента спецслужб в ближайших кустах хватаются за пушки.
– Постой-ка, Рон! Не гони! Знаешь, кто научил Ломбарди всему, что он знает? – Он широко улыбается. – Я! Президент!
Зиглер заламывает руки, глаза у него выпучиваются, лицо перекашивает от благоговения.
– Я это помню, сэр. Помню!
– Хорошо, Рон, очень хорошо. Забывают только неудачники. А ты ведь знаешь, что тренер Ломбарди говорил про это? – Никсон хватает пресс-секретаря за локти и притягивает к себе, изо рта у него воняет, глаза налиты кровью, зрачки опасно сужены, слова срываются с губ визгливым тявканьем, как у бешеной гиены: – Покажи мне проигравшего, и я покажу тебе неудачника.
Зиглер поражен. Глаза у него так расширились, что он не может даже моргнуть. Тело его парализовано, но душа пылает. Его лицо – маска чистейшего фанатизма: Рон Зиглер – левая рука обреченного и преступного президента, политическая обратная сторона пластинки всех сгоревших на кислоте, кто голосовал за Голдуотера, а после переключился на Тима Лири, пока боль не стала слишком сильна и божественный свет Иисуса или Махараджи Джи не увлек его за новым Истинным Учителем.
* * *
Ах, бедный Рон. Я хорошо его знал. Это ведь Зиглер пару месяцев назад предупредил меня, что Никсону крышка. Дело было еще в июле, в затишье перед бурей, когда эксперты в Вашингтоне начали мрачно кивать друг другу всякий раз, когда кто-то заговаривал, мол, процесс по импичменту дает сбой, мол, возможно, он достиг низшего предела перед подъемом, мол, по сути, он уже опять набирает обороты.
Такова была наивность раннего лета, до судьбоносного решения Верховного суда, когда Геббельс при Никсоне – «бывший директор по коммуникациям» Белого дома Кен Клоусон – сотворил ложный рассвет над Белым домом, ненадолго задержав годичное падение рейтинга Никсона в опросах общественного мнения повседневным барабанным боем массированных, бьющих заголовками нападок на «профессиональных никсононенавистников» в прессе и «беспринципных либералов в Конгрессе». В тот момент большая часть традиционных союзников Никсона уже услышали вопли баньши, воющих по ночам над лужайками Белого дома, и даже сбежал Билли Грэхем. Поэтому в приступе дешевой гениальности Клоусон нанял сибаритствующего иезуита и умственно отсталого раввина и послал их на битву против сил Зла.
Иезуит, отец Джон Мак-Лафлин, с месяц или около того упивался ролью «духовника Никсона», но его звезда померкла, когда стало известно, что за свои труды он получает больше двадцати пяти тысяч баксов и живет в апартаментах-люкс в «Уотергейте». Церковное начальство пришло в ужас, но Мак-Лафлин от него отмахнулся и лишь добавил пыла речам. Но под конец Клоусон не смог снести настойчивых слухов, что добрый иезуит намерен жениться на своей подружке. Поговаривали, это было уже чересчур для генерала Хейга, главы штата Белого дома, чей брат был настоящим священником в Балтиморе. Проведя шесть головокружительных недель на национальной сцене, Мак-Лафлин внезапно исчез, и с тех пор о нем ничего не слышали.
Но Клоусон не стушевался. Как только священника разоблачили, он выставил другого святого, раввина Баруха Корфа, истинного психа, у которого едва хватало мозгов завязать шнурки на ботинках, но который с готовностью пускал в ход свое имя и чокнутые разглагольствования, куда бы ни нацеливал его Клоусон. Под знаменем Национального гражданского комитета за справедливость по отношению к президенту он по всей стране «организовывал» митинги, званые обеды и пресс- конференции. Главным его спонсором был Гамильтон Фиш-старший, известный фашист и отец конгрессмена от Нью-Йорка Гамильтона Фиша-младшего, которому принадлежал один из решающих голосов республиканцев в судебной комиссии Конгресса, хотя сам он втихаря проголосовал за импичмент.
«Всего месяц назад ветры судьбы вокруг президента Никсона словно бы улеглись. В осведомленных кругах Вашингтона нарастает уверенность, что кампания импичмента выдыхается… [Но] теперь очевидно, что „осведомленные“ ошибались, приняв за прояснение прореху в тучах…»
Р. У. Эппл-младший. New York Times, 28 июля 1974
Но Никсон был обречен уже к тому времени, когда комиссия Родино добралась до голосования. Единогласное голосование в Верховном суде по вопросу о «президентских привилегиях» в отношении шестидесяти четырех спорных пленок явилось началом конца. Никсон давно уже знал, что оглашение содержимого пленок его прикончит, но снова и снова лгал относительно этого самого содержимого: не только прессе и обществу, но также жене, дочерям и ярым приверженцам в своей собственной администрации. Он лгал о пленках Барри Голдуотеру и Джерри Форду, Хью Скотту и Джону Родесу, Элу Хейгу и Пату Бьюкенену, лгал даже собственному адвокату Джеймсу Сент-Клэру, который, как и остальные, был настолько глуп, что поверил своему клиенту, когда тот клялся и божился, что записи, которые он не позволяет никому прослушать, в конечном итоге докажут его невиновность.
На деле оба его адвоката сделали все возможное, чтобы избежать прослушивания треклятых записей. Потребовалось прямое распоряжение судьи Сирики по обоим случаям отдельно, чтобы принудить Бузхардта и Сент-Клэра прослушать записи. Первым был Бузхардт, и уже через несколько часов прослушивания судьбоносного разговора с Хальдеманом 23 июня 1972 года его отвезли в палату реанимации в частной больнице в Виргинии с тяжелым «сердечным приступом», из-за которого он почти на два месяца сделался недоступен.
Трагическую новость я услышал в баре «Воссоединение классов» в двух кварталах от Белого дома и, помнится, сказал корреспонденту Boston Globe Марти Нолану: «Бузхардта мы больше не увидим. Если он выживет после того, что Зиглер подсыпал ему в кофе, пока он слушал пленки, Хальдеман поедет в Виргинию и, пока он будет спать под демеролом, воткнет ему шляпную булавку в ноздрю, воткнет прямо в мозг, едва медсестра выйдет из палаты. Помяни мое слово, Марти. Я знаю, как действуют эти люди. Бузхардту не выйти из больницы живым».
Равнодушный к мрачной участи Бузхардта, Нолан кивнул. К тому моменту почти все журналисты в Вашингтоне, приписанные к Бдению по Никсону, с начала лета спали в среднем часа два в сутки. Многие ослабели и потеряли себя, при каждой же возможности прибегая к наркотикам или алкоголю. Другие изо дня в день находились на грани фатального нервного срыва. Теле- и радиорепортеры пресс-центра Белого дома были вынуждены вырывать статьи из первой попавшейся газеты и слово в слово зачитывать в эфире, а в редакциях газет и журналов прямые трансляции записывали на магнитофоны, а после слово в слово перепечатывали под другими заголовками. К концу июля сама мысль о том, ч^Р придется еще три-четыре месяца без передышки освещать дебаты по импичменту в палате представителей, а после еще и разбирательства в сенате, сделалась невыносима. Начался август, а Никсон не проявлял никаких признаков готовности сдаться, и все больше стали поговаривать о «выборе самоубийства» как возможном варианте.
