Перепутье на Дороге Жизни, которого не избежать. Так священник-иезуит, заодно практикующий нудизм и обзаведшийся пристрастием к героину на две тысячи в день, может пытаться стать первым Голым Папой (или Папой Голым Первым, если прибегнуть к церковному жаргону). Так пацифист-вегетарианец, помешавшийся на «магнуме» сорок четвертого калибра, пытался бы баллотироваться в президенты, не отказываясь ни от членства в Национальной стрелковой ассоциации, ни от выданного в Нью-Йорке разрешения на ношение оружия, которое позволяет ему таскать двойные шестизарядные на «Встреться с прессой, посмотри в лицо стране» и прочие пресс-конференции.
Некоторые комбинации никому не под силу: одна – стрелять по парящим летучим мышам из двуствольного .410, когда накурился дурмана-травы, другая – сама мысль, что писатель-фрилансер, у которого по меньшей мере четыре друга по фамилии Джонс, сумеет освещать безнадежно запутанную президентскую кампанию лучше группы из шести профессиональных политических журналистов New York Times или Washington Post и притом умудряться каждое утро завтракать по три часа на солнышке.
Но в то утро, когда я подкатил к сторожке губернаторского особняка в Атланте, я не принял окончательного решения позавтракать с Джимми Картером и Тедом Кеннеди. Очутился я там в такой час исключительно из необходимости согласовать мое профессиональное расписание с политическими обязанностями Кеннеди на тот день. Ему полагалось произнести речь перед шишками местного истеблишмента, которые соберутся в половине одиннадцатого на юридическом факультете университета Джорджии, чтобы официально засвидетельствовать торжественное открытие огромного и престижного портрета маслом бывшего госсекретаря Дина Раска, и его приблизительное расписание на воскресенье предполагало, что особняк губернатора он покинет после завтрака и шестидесятимильный перелет до Афин совершит на официальном самолете губернатора. Поэтому у меня не было выбора: чтобы пасть на хвост Кеннеди и поехать с ним, я должен был поймать его на завтраке в особняке, где он провел ночь по приглашению Картера.
Как это ни странно, меня тоже пригласили провести ночь пятницы в спальне губернаторского особняка. В пятницу я прилетел с Кеннеди из Вашингтона, а поскольку я был единственным журналистом, сопровождавшим его в тот уик-энд, губернатор Картер, приглашая «кортеж Кеннеди» переночевать в особняке, а не в городском отеле, счел уместным включить и меня.
Но я редко бываю в настроении провести ночь в доме политика, во всяком случае, если могу провести ее где-то еще, – а накануне я решил, что мне гораздо лучше будет в номере «Редженси Хайятт», чем в особняке губернатора Джорджии. Что могло быть или не быть правдой, но тем не менее мне требовалось появиться в особняке к завтраку, если я хотел, хотя бы как-то поработать в уик-энд, а моя работа заключалась в сопровождении Кеннеди.
Сцена у ворот расстроила мои нервы так, что, выйдя наконец из такси у особняка, я не мог найти дверь, в которую мне велели постучать, и к тому времени, когда попал внутрь, вообще был не в том состоянии, чтобы общаться с Джимми Картером и всем его семейством. Я даже не узнал его, когда он встретил меня в дверях. Я понял только, что мужик средних лет в «ливайсах» ведет меня в столовую, чтобы – как я настаивал – я посидел, пока не пройдет трясучка.
Среди первых моих впечатлений о Картере (когда я чуточку успокоился) – то, как расслабленно и уверенно он держался с Тедом Кеннеди. Контраст между ними был столь разителен, что я по сей день удивляюсь, когда говорят про «жутковатое сходство» между Картером и Джоном Ф. Кеннеди. Я сходства не заметил, разве что изредка, на постановочных фотографиях, но даже если бы проглядеть такое сходство было невозможно, его не было и в помине в то утро в Атланте, когда я вошел в столовую и увидел, как Джимми Картер и Тед Кеннеди сидят по разным концам одного стола.
Кеннеди, который обычно затмевает собой всех, куда бы он ни входил, сидел с видом деревянным и смутно неловким, одетый в темно-синий костюм и черные туфли. Когда я вошел, он поднял взгляд и слабо улыбнулся, потом снова стал смотреть на портрет в другом конце комнаты. Рядом с ним сидел Пол Керк, его управделами, в таком же темно-синем костюме и таких же черных туфлях. Президентский уполномоченный Джимми Кинг орал в дальнем углу в телефон. Еще в столовой было человек пятнадцать, большинство смеялись и болтали, и мне потребовалось какое-то время, прежде чем я заметил, что никто не разговаривает с самим Кеннеди – такое редко увидишь, особенно когда рядом есть другие политики или хотя бы люди, политикой интересующиеся.
Кеннеди в то утро был, очевидно, не в духе, а причину я узнал только через час или около того, когда оказался в одной машине спецслужб с Кингом, Керком и Кеннеди. Настроение в машине, которая на полной скорости неслась по трассе в Афины, царило прескверное. Кеннеди наорал на водителя за то, что тот пропустил поворот, а значит, мы опоздаем на торжественное открытие. Когда мы наконец прибыли и мне представился шанс поговорить наедине в Джимми Кингом, тот сказал, что Картер выждал до последней минуты (почти до моего приезда в особняк) и вдруг потом сообщил Кеннеди об изменении в своих собственных планах, которые не позволят ему одолжить Тедди самолет для поездки в Афины. Такова была причина напряжения, которое я заметил по приезде. Кингу пришлось немедленно браться за телефон, разыскивать наряд спецслужб и вызывать в особняк две машины. К тому времени, когда они прибыли, стало очевидно, что мы не успеваем в Афины на открытие портрета Раска. Меня это вполне устраивало, но Кеннеди полагалось произнести речь, и он был недоволен.
Я принципиально отказываюсь принимать участие в мероприятиях, прославляющих милитаристов вроде Раска, а потому сказал Кингу, что поищу бар на краю кампуса, а потому приду на ланч, устраиваемый в кафетерии по случаю Дня права.
Проглядеть кафетерий кампуса было невозможно. Там собралась толпа человек из двухсот любопытных студентов, старающихся хоть краем глаза увидеть Теда Кеннеди, который, когда я подошел, раздавал автографы и медленно поднимался по бетонным ступенькам. Увидев меня, Джимми Кинг подождал у входа.
– Ну, ты пропустил открытие, – улыбнулся он. – Тебе лучше?
– Не слишком, – отозвался я. – Надо было повесить кровожадную сволочь за ноги на флагштоке.
Кинг начал было снова улыбаться, но тут его губы застыли, и я глянул направо как раз вовремя, чтобы в восемнадцати дюймах от себя увидеть опухшую физиономию Дина Раска. Кинг подал ему руку.
– Поздравляю, сэр, – сказал он. – Мы все вами очень гордимся.
– Фигня, – буркнул я.
Когда Раек ушел внутрь, Кинг долго смотрел на меня, грустно качая головой.
– И почему ты не можешь оставить старика в покое? Теперь он безвреден. Господи Иисусе, ты еще в неприятности нас впутаешь.
– Не волнуйся, – ответил я. – Он глух, как тетерев.
– Может, и так. Но кое-кто из его окружения утверждает, что он прекрасно слышит. Одна женщина вон там спросила меня во время церемонии, кто ты такой, и я ответил, что ты агент под прикрытием, но она все равно злилась из-за твоих слов. «Скажите сенатору Кеннеди, пусть поучит его манерам, -сказала она. – Даже правительственным агентам непозволительно так высказываться на публике».
– Как высказываться? Ты про кровь, что у него на руках? Кинг рассмеялся.
– Ага, это, правда, ее задело. Господи, Хантер, тебе надо помнить, они тут все великосветские. – Он серьезно покивал. – И это их территория. Дин Раек тут хренов национальный герой. Как по-твоему, что должны думать его друзья, когда из Вашингтона приезжает сенатор произнести хвалебную речь на открытии портрета Раска и привозит с собой типа, который начинает спрашивать, почему художник не нарисовал кровь у него на руках?
– Не бери в голову, – ответил я. – Объясняй, что это часть глубокого прикрытия. Черт, никто все равно не связывает меня с Кеннеди. Я постарался держаться от вас, сволочей, на безопасном расстоянии. Мне что, по-твоему, очень хочется, чтобы меня видели на церемонии в честь Раска?
