– Вы, наверное, не помните меня, Жан-Клод, – запинаясь, начал он. – Мы познакомились два года назад на коктейле в Вейле.
Килли кивнул, но промолчал.
Смущенно улыбаясь, тип протянул ему конверт из-под авиабилетов.
– Вы не могли бы дать автограф для моей дочки? Она так счастлива, что очутилась на одном с вами рейсе.
Нацарапав неразборчивую закорючку на конверте, Килли пусто уставился в фотоаппарат, который нацелила на него девочка. Тип отступил, расстроенный тем, что Килли его не узнал.
– Простите за беспокойство. Но, сами понимаете, моя дочка… Поскольку нас тут задержали… Ну, спасибо большое.
Килли пожал плечами. Он ни слова не произнес, и мне было жаль отвергнутого – судя по виду, брокера.
Малютка вернулась с фотоаппаратом за вторым снимком – «на случай, если первый не получится». Щелкнула она очень быстро, а потом попросила Ж.-К. снять очки.
– Нет! – отрезал он. – У меня от света глаза болят.
В голос ему вкралась болезненная нотка дрожи, и малышка, чуточку восприимчивее отца, ушла без извинений.
Сейчас, почти год спустя, Килли выступает в очень дорогостоящей и гораздо более сложной рекламе «Юнайтед Эйрлайнс». Недавно он был в Аспене, где «тайком» снимали лыжную гонку, чтобы через несколько месяцев показать по национальному телевидению. Мне он не позвонил.
Килли отказался и от еды, и от выпивки. Он явно был на грани, и я с удовольствием обнаружил, что злость сделала его разговорчивым. К тому моменту я уже расстался с надеждой, что мы придем хоть к какому-то взаимопониманию: его привычные улыбки были заготовлены для тех, кто задавал привычные вопросы, – для идиотии болельщиков и дешевой философии: как вам Америка? (Поистине чудесная. Мне бы хотелось объехать ее всю на «камаро».) Что вы почувствовали, завоевав три золотые медали на Олимпиаде? (Поистине чудесно. Я намерен закрепить их на приборной доске моего «камаро».)
В середине полета, когда наш разговор едва тащился, я вернулся к голливудскому стилю журналистики, который Килли тут же подхватил.
– Расскажи, где, на твой взгляд, лучше всего на свете? -попросил я. – Если бы ты сейчас мог поехать куда угодно не по работе, не по контракту, а просто отдохнуть, куда бы ты поехал?
Его первый ответ был «домой», а потом пошли Париж и горстка французских курортов, пока я не переформулировал вопрос, вычеркнув Францию.
Наконец, он остановился на Гонконге.
– Почему? – спросил я.
Его лицо расплылось в широкой, озорной улыбке.
– Потому что тамошний начальник полиции мой друг, -сказал он, – и в Гонконге я могу делать все, что захочу.
Я рассмеялся, мысленным взором видя все на пленке: приключения свински богатого французского ковбоя, распоясавшегося в Гонконге при полной защите полиции. С Ж.-К. Килли в роли озорника и, может, Род Стайгер в роли дружка-копа. Определенно блокбастер…
Задним числом я понимаю, что замечание про Гонконг было самым правдивым из всего, что когда-либо сказал мне Жан-Клод. Определенно, оно было самым характерным, и вообще тот вопрос был единственным, на который он с удовольствием ответил.
К тому времени как мы приземлились в Чикаго, я решил избавить нас обоих от мук продолжать «интервью» еще и по дороге в Балтимор.
– Думаю, тут я соскочу, – сказал я, когда мы спускались по трапу.
Он кивнул, слишком усталый, чтобы расстраиваться, как вдруг перед нами возникла мощная блондинка с папкой бумаг на зажиме.
– Мистер Килли? Ж.-К. кивнул.
Девица пробормотала свою фамилию и сказала, что проводит его на балтиморский рейс.
– Как вам Сан-Вэлли? – спросила она. – Хорошо на лыжах покатались?
Килли, быстро шагая по коридору, затряс головой. Девица перешла почти на рысь.
– Ну, надеюсь, прочие развлечения пришлись вам по вкусу, – улыбнулась она.
Она наседала так напористо, почти грубо, что я даже оглянулся посмотреть, не истекает ли она слюной.
– А вы кто? – спросила она вдруг.
– Не важно. Я уже ухожу.
* * *
Сейчас, много месяцев спустя, яснее всего мне вспоминается мимолетное выражение на лице парня, который не имел к тем событиям никакого отношения. Он был барабанщиком и певцом в местном джаз-рок-бэнде, который я слушал однажды вечером на нью-гэмпширском лыжном курорте, где Килли выступал с рекламной кампанией. Я убивал время в тупом полночном бистро, когда ничем не примечательный шельмец затянул свою собственную версию «Гордой Мэри» – тяжелого блюза Криденс Клируотер. Он выкладывался по полной, и к третьему припеву я узнал жутковатую улыбку человека, который поймал свой ритм, то эхо высшего белого звука, о котором талдычат легенды и которого большинство людей никогда не слышат. Я сидел в прокуренном баре и смотрел, как он поднимается… все выше и выше на какую-то личную вершину, к тому мгновению, когда смотришь в зеркало и видишь храброго бегуна, который сжигает все запальные свечи, жрет их, как попкорн, на пути вверх.
Образ напомнил мне Килли, несущегося по трассам Гренобля за первой, второй и третьей невероятными золотыми медалями. Тогда Жан-Клод поднимался на ту высоту, где живут лишь снежные барсы. А теперь ему двадцать шесть лет, у него долларов больше, чем он может потратить или сосчитать, но нет ничего, что сравнилось бы с теми пиками, которые он уже покорил. Теперь для самого богатого в мире лыжного оболтуса дорога только вниз. Какое-то время он был достаточно хорош – и везуч, чтобы жить в разделенном на победы и поражения, на «вытяни или умри» в черно-белом мире международного супертелеатлета. Пока длилось шоу, было прекрасно, и свое Килли сделал лучше многих, кто пытался до него.
Но сейчас, когда выигрывать больше нечего, он на одной ступени со всеми нами, его затянуло в странные и бессмысленные войны на непривычных условиях, его преследует сознание потери, которую не возместят никакие деньги. Над ним насмехаются сахарно-ватные правила сволочной игры, которая все еще его изумляет. Он заперт в золоченой клетке, где, чтобы победить, надо держать рот на замке и заученно или по подсказке повторять написанные за тебя реплики. Вот он, новый мир Жан- Клода Килли: он красивый мальчик французского среднего класса, который научился гонять на лыжах и тренировался так хорошо, что теперь его имя имеет огромный коммерческий потенциал на рынке чудовищно раздутой культуры-экономики, пожирающей героев как хот-доги и приблизительно так же их почитающей.
Собственный имидж телегероя, вероятно, удивляет его больше, чем нас, ведь мы принимаем тех героев, которых нам подсовывают, и не склонны торговаться. Килли и это тоже как будто понимает. Он извлекает выгоду из ситуации, которая никогда не возникала раньше и, возможно, уже не возникнет на его веку или на нашем, возможно, даже никогда.
В конечном итоге несправедливо было бы отмахиваться от него, всем свидетельствам вопреки, как от пустоголового жадины. Подозреваю, где-то за мечтательно запрограммированной улыбкой есть некое чувство, которое Норманн Мейлер однажды назвал (говоря о Джеймсе Джонсе) «животным чувством того, у кого власть». Есть у него и мрачное презрение к
