информацию мы, возможно, поучим лишь после того, как фрау доктор Экхардт, ознакомившись с его содержанием, внесет дополнительные штрихи в психологический портрет преступника.
Сусанна должна была вернуться из Норддейча лишь на следующий день, но Фабель уже направил копию письма на ее имя в Институт судебной медицины. Кроме того, чуть позже он хотел позвонить Сусанне и прочитать письмо, чтобы услышать ее первую реакцию.
Хенк Германн поднял руку так, словно находился в классе. Фабель улыбнулся, кивнул, и Хенк, смущенно спрятав руку, спросил:
— Как понять то, что он подписал письмо «твой сказочный брат»?
— Он, очевидно, ощущает сильную связь с Вайсом. Но может существовать и иное объяснение. И я знаю идеальную личность, у которой это можно будет узнать.
— Идеальной личностью в этом случае, — вставил Вернер, — будет сам убийца.
— И именно его, — мрачно проговорил Фабель — я намерен об этом спросить.
Вайс поднял трубку после двух гудков. Из этого Фабель заключил, что писатель работает в данный момент в своем кабинете. Он объяснил Вайсу, как получил через издательство адресованное ему письмо, добавив, что его, вне всякого сомнения, писал убийца. Вайс письма вспомнить не мог, и Фабель ему его прочитал. Вайс слушал молча, а когда Фабель закончил чтение, спросил:
— Вы уверены, что он говорит об этих убийствах?
— Абсолютно уверен. Это тот же самый человек. Скажите, есть ли в его словах нечто такое, что может иметь для нас значение? Что, например, вы можете сказать о Доротее Фиманн?
— Доротея Фиманн, — презрительно фыркнул писатель, — есть святой источник германской народной мудрости, которому поклонялся Якоб Гримм. И который, видимо, боготворит ваш невежественный псих.
— Чего делать, по-вашему, не следует…
— Что можно сказать о нас, немцах? Мы пребываем в постоянном поиске своих национальных особенностей. Мучительно пытаемся выяснить, кто же мы такие. Отвечая на этот вечный вопрос, мы неизбежно приходим к кровавому ответу. Братья Гримм благоговели перед Доротеей Фиманн и воспринимали ее версии сказок почти как Священное Писание. Но Фиманн она была по мужу. В девичестве дама звалась Пирсон. Француженка. Ее родители были гугенотами, и их выслали из Франции за веру. Истории, которые она пересказывала, утверждая, что все они германские и народные, Доротея услышала от путешественников, направлявшихся в Кассель или проезжавших через этот город. Но и это еще не все. Множество сказок, позаимствованных у нее братьями, были не немецкими, как утверждают Якоб и Вильгельм, а французскими, уходившими своими корнями в ее семейное прошлое. Это были те же самые истории, которые Шарль Перро записал во Франции более чем за сто лет до этого. Доротея Фиманн была не одинока. Существовала некая Мария, которая, как утверждают, поведала братьям о Белоснежке, Красной Шапочке и Спящей красавице. Сын Вильгельма говорил, что пожилая Мария была в их семье служанкой. Но он, видимо, заблуждался. На самом деле оказалось, что сказки рассказывала не таинственная служанка, а молодая и богатая дама из светского общества, которую звали Мария Хассенпфлюг. Она также происходила из французской семьи, а сказки в детстве ей рассказывала французская нянюшка. Итак, герр Фабель, — со смехом продолжил Вайс, — вопрос состоит в том, как нам называть эти сказки: «Спящая красавица», «Шиповничек» или «La belle au bois dormant», как говорят наши друзья французы? А как мы назовем другую широко известную сказочную девочку: Красная Шапочка, Красный Капюшон или Le petite chaperon rouge? Как я уже сказал, мы постоянно жаждем идентифицировать себя как народ, и у нас ничего путного из этого не выходит. В конце концов все кончается тем, что мы целиком и полностью полагаемся на иностранных наблюдателей, которые и определяют, кто мы такие.
— Думаю, что нашего психа ни на йоту не волнуют проблемы патриотизма, — сказал Фабель, у которого совершенно не было времени на то, чтобы выслушивать очередную лекцию Вайса. — Я просто хочу узнать, может ли, по вашему мнению, иметь какое-либо значение его упоминание о Доротее Фиманн?
На противоположном конце провода воцарилось молчание, и Фабель увидел массивную фигуру писателя в кабинете с темными, поглощающими свет деревянными панелями.
— Нет, я не думаю, что это имеет какое-то значение, — наконец ответил Вайс. — Скажите, его жертвами были как мужчины, так и женщины?
— Да. Он предоставляет обоим полам, как ныне принято выражаться, равные возможности.
— Единственное значение Доротеи Фиманн в контексте письма может состоять в том, что братья Гримм считали ее почти единственным источником мудрости древних. Они, похоже, полагали, что в германских традициях устного народного творчества женщины выступали кем-то вроде хранительниц огня. Если ваш убийца концентрирует свое внимание на женщинах, особенно на женщинах старых, то да, я вижу здесь связь. — Снова последовало молчание, а затем Вайс продолжил: — В письме есть нечто такое, что меня тревожит. И даже очень. А если конкретно, то его подпись.
— Что? Ах да… «твой сказочный брат».
— Да, именно… — Фабель почувствовал, как напрягся голос писателя. — «Твой сказочный брат». Вам, видимо, известно, что Якоб умер за четыре года до смерти Вильгельма и Вильгельм произнес на похоронах Якоба полную страсти прощальную речь. В посвященном покойному панегирике он назвал его «своим сказочным братом». Черт побери, Фабель, этот маньяк считает, что мы во всех этих делах действуем заодно.
Фабель глубоко вздохнул. Выходит, что с самого начала серия убийств совершалась в партнерстве. И одним из партнеров был Вайс. Дело в том, что Вайс просто об этом не знал.
— Да, герр Вайс. Я думаю, что он так считает. — Фабель немного помолчал и продолжил: — Вам известно, как придать сочинениям реальность. Вы делаете персонажами своих рассказов живых людей.
— Да. Ну и что из этого вытекает?
— Из этого вытекает то, что этот тип, похоже, сделал вас персонажем своего повествования.
Глава 50
Фабель ненавидел морги и страшно не любил наблюдать за аутопсией даже в тех случаях, когда в этом возникала необходимость. И дело было не только в инстинктивном отвращении к виду крови и человеческих внутренностей — этот элемент, конечно, тоже присутствовал, вызывая приступы тошноты где-то под ложечкой, — но больше всего Фабеля выводило из равновесия то, что человеческое существо, бывшее центром собственной обширной и сложной вселенной, вдруг превращается в большой кусок мяса. Он ненавидел самую сущность смерти, мгновенно приводящей к тотальному и бесповоротному уничтожению личности. Расследуя каждое убийство, Фабель пытался сохранить в уме хотя бы частицу живого человека, представляя, что жертва преступления жива, но только находится в каком-то другом месте. Для него эти люди всегда оставались пострадавшим и требующим восстановления справедливости существом. Даже находясь на месте преступления или рассматривая на фотографии смертельные раны, Фабель оставался в контакте с жертвой. Однако вид содержимого желудка в металлической кювете сразу превращал жертву преступления в мертвое тело.
Меллер пребывал в отличной форме. Когда Фабель вошел в прозекторскую, патологоанатом встретил его с прекрасно отрепетированным недовольным видом. Он еще не успел снять с себя голубой рабочий комбинезон и светло-серый, забрызганный кровью пластиковый фартук одноразового пользования. Анатомический стол из нержавеющей стали был пуст, и Меллер рассеянно поливал свое рабочее место из вмонтированной в него душевой головки. Тем не менее в помещении витал какой-то малоприятный дух. Фабель уже много лет назад пришел к мысли, что покойники являются к живым не как призраки, а в виде присущих смерти ароматов. Судя по всему, Меллер только что закончил свое путешествие по материи и массе, бывшей совсем недавно человеческим существом по имени Бернд Унгерер.
