городских ворот.
Оказывается, я уже спустился с горы Имамверды!
Вечером весело рассказывал матери и сестренкам о своих приключениях в дороге. Вертлявые девчонки накинулись на меня с объятиями и поцелуями, невозможно отбиться. В их глазах я был сказочным героем.
— А козленок нашел свою маму?
— Сразу нашел! Я пустил его в кусты, где поджидала мать!
— А ты расцеловал козленочка?
— Да как же такого маленького не расцеловать?
— В другой раз я нарву травки и дам тебе, Гусо-джан. Как встретишь того козленка, то обязательно покорми его! И еще конфетку дам. Ладно?
— Травы там много… А конфеток козленок не ест. Лучше мне давай.
Мать говорит:
— Твой добрый поступок, Гусо, отвел от тебя смертельное жало змеи. В тот самый момент, когда змея набросилась на тебя, коза и козленок обратили свой взор к аллаху, чтобы он послал на помощь тебе ангелов!
— Наверно это так и было, мама. Я слышал, как ангелы шелестели крыльями. Кроме того, на всякий случай, у меня была в руках крепкая чабанская палка.
Что и говорить, мои подвиги в горах заслуживают похвалы, прямо — геройские. Не пойти ли к Парвин-ханым, рассказать обо всем, похвастаться. Кстати, хороший повод для встречи. Главное, не растеряться. Надо говорить так же смело, как говорит Ареф. В самом деле — чего я боюсь? Почему я перед ней теряюсь? Мало ли, что она богатая! Вот возьму и буду разговаривать с Парвин, как с любой простой курдянкой…
Над городом желтая пыль. Где-то неподалеку поднялась буря. Голуби покидают небо. Прячутся воробьи. Каркают вороны. Птицы, верно, думают, что будет дождь. Ни черта они не понимают! Летом в Боджнурде дождей не бывает. Пыльные бури — другое дело.
Я слоняюсь по двору, но меня неудержимо тянет к тете Хотитдже. С чего бы это, а? «Ай, брось, Гусо, не обманывай себя!» — думаю я и решительно выхожу на улицу. Квартал, другой, третий… А вот и заветный дом.
— Здравствуйте, тетя-джан!
— Здравствуй! Заходи. Ну и растешь ты! Любо глянуть на тебя, Гусо-джан!
— О, вы, наверное, любите меня, тетя?
— Кровь-то родная. Как же я могу не любить племянника? Да еще такого красавца.
— Но вы же сказали Парвин-ханым, что я рябой…
— Разве я сказала, что ты некрасивый?
— А Парвин вы тоже любите, тетя?
— Что тебя, что ее — одинаково, Гусо-джан. Она мне, как дочка. Пойдем к ней, она тебя поджидает.
— Откуда она узнала, что я приду?
— Как не знать?! Сегодня же у тебя свободный день. Подсчитать нетрудно.
Через узенькую калитку тихо входим в сад. Парвин сразу же увидела нас, идет навстречу. Тетя подталкивает меня в спину, смеется:
— Принимай, Парвин-ханым! Оставляю тебе…
Тетя Хотитджа незаметно уходит. Мы остаемся в саду одни. Парвин о чем-то говорит, кажется, рада, что я пришел, но я пока не могу толком соображать. Надо немножко одуматься. Тут одуряюще пахнет цветами и так красиво кругом, что сразу не освоишься. И еще красивее выглядит Парвин среди этой роскоши. Сад наполнен нежными запахами и глубочайшей тишиной, даже боязно произнести вслух хотя бы слово. Парвин-ханым, словно цветок, царица роз, нарциссов и левкоев. Она с улыбкой берет меня за руку, ведет по цветнику.
— Гусейнкули, ты знаешь название этих цветов?
— Да, бану… Я знаю, как называется каждый цветок. Меня научил этому садовник.
— Вот как! Тогда скажи, как называется вот этот?
— Это Гуле-атоши — огненный…
— А этот?
— Гуле-банафша — фиолетовый…
— А этот?
— Гуле-оргавани — голубой…
— А какой из них лучше всех?
Я промолчал. Но чуть было не сказал: «Лучший цветок— это ты, Парвин-ханым!» Кажется, и без моих слов Парвин догадалась, что я подумал. Она смутилась и радостно потянула меня под яблоню.
— Ну, рассказывай что-нибудь!
Я рассказал ей о «классе экабер», об охотнике и козленке. И, конечно, не умолчал о сражении со змеей. Этим «геройским» поступком я основательно тронул Парвия. Она нахмурилась, ее тоненькие пальцы сжались в кулак. Парвин притопнула туфелькой:
— Ах, гадюка! Кого она хотела укусить!..
Смешно было видеть, как Парвин сердится.
— Будь поосторожней, Гусейнкули. Ладно, обещаешь?
— Буду всегда осторожным, Парвин-ханым!
— Спой веселенькую песенку, Гусо-джан?
— Я приятных не знаю, ханым.
— Ну, тогда я спою:
Когда она начала петь, мне вдруг стало неловко за нее: поет самую обыденную песенку, какую я всюду слышу. Но чем больше слушал я ее голос, чем дольше смотрел на ее нежное, возбужденное лицо, нежные, полуприкрытые губы, тем таинственнее и значительней становились слова песенки. Они звучали для меня по-новому, нравились, волновали. Парвин умолкла, смотрела на меня влажными с поволокой и нежностью глазами, а я завороженный ее пением, не мог сказать ни слова.
Было уже поздно, когда Парвин проводила меня до калитки.
— Приходи почаще. Ладно, обещаешь?
— Ладно, джанечка… Парвин.
— Не обманываешь?
— Клянусь своей дорогой тетей.
— Верю!
Домой я бежал без оглядки и без памяти. Вернее, ноги бежали, а душа и тело летели. Я был, как никогда, счастлив. Я осмелился назвать ее джанечкой и она не обиделась. Неужели Парвин любит меня? Тогда я, наверно, умру от счастья.
