— Скажи, Ахмед, что же делать?
— Действовать надо, Гусо! — побледнев, говорит Ахмед. — Арефа надо спросить, что делать? Он знает.
Возвращаясь от Ахмеда, зашел в мечеть, узнать новости. Там сидят старики. Молятся. Вид у них такой важный, такая озабоченность на лицах, будто ведут равноправный разговор с аллахом. На самом же деле, как нищие, выпрашивают у него милости:
— …Ты добр, ты справедлив, ты щедр… Услышь наша рыдание! С надеждой просим мы тебя… Убери от нас жестокого хана Монтасера! Верни нам Самсана! О, аллах, прости нас заблудившихся! Надоели мы тебе со своими жалобами и просьбами. Прости и пошли управу на Монтасера.
Жалкие попрошайки.
Впервые за всю свою жизнь я так сильно был рассержен на верующих мусульман. Мне хотелось, чтобы они шумели, кричали, возмущались, бросали камни в ворота арка. А они — будто беспомощные скоты.
Я не находил места, не знал, куда деться. С досады я махнул рукой, выругался и заспешил в Киштан.
Быстро туда добрался. Постучал в дом Мухтара. Захотелось увидеть его, именно его. До этого дня я относился к нему настороженно, как и он ко мне, но сегодня я вдруг почувствовал, что надежнее Мухтара у меня сверстников нет. Только он, с его запальчивым, непримиримым нравом, может устоять и не растеряться в этой неразберихе. Во всяком случае, молчать не будет. Выскажет прямо, чего хочет.
Я не ошибся. Мухтар открыл дверь, сдержанно поздоровался. Вид у него был мрачный, лицо осунулось, посерело, будто Мухтар недавно болел.
— Мухтар-джан, что с тобой?! Расскажи, что происходит?
— Киштан оскорблен и ограблен, — тихо, с ненавистью, говорит Мухтар. — Рассказывать тяжело… Да разве ты сам не знаешь? Вообще, не успели отбиться от голодной смерти, как вдруг эта клыкастая гиена — боджнурдский хан. — Лицо у Мухтара стало красным от гнева. Он закашлялся, злость перехватила ему горло.
— Продолжай! Будь же мужчиной!
— Что продолжать?! Одиночные штрафы не насытили этого ишака. Наложил штраф на всех поголовно. По двадцать туманов с души. И знаешь за что? За то, что в бане лопнул котел. Прискакали казаки, прочитали сердарскую декларацию. — Мухтар меняет голос, кричит, подражая фаррашу: Что за дикость?! Что за кошмар?! Разбить котел и оставить почтенное общество без бани! Нарушить общественный покой да еще и укрыть преступника?! Учтите! Где нет бани, там нет и культуры! А там, где нет культуры, там нет и радости жизни! Его превосходительство Сердар Монтасер очень обеспокоен поломкой котла!.. Ай, в общем, по двадцать туманов с души! А с бахши Абдулла взяли пятьдесят.
— С музыканта?!
— Бахши призывал людей к сопротивлению. За ним пошли мужчины с палками, побили троих казаков. Потом в Киштан ворвался целый отряд всадников. Многие успели спрятаться в ущелье, а Абдулло не успел. Его поймали и хлестали плетками до тех пор, пока жена музыканта не принесла пятьдесят туманов. Сейчас он в тяжелом состоянии. Дома лежит. Вряд ли останется живым.
Мы долго молчали. Потом Мухтар заговорил снова:
— Если даже Абдулло выживет, все равно с Киштана не снять нам пятно позора. Помнишь Нистеру — дочь плотника? Ее публично увезли в гарем, Монтасеру для лакомства. У-у, жеребец!..
Если бы Мухтар вонзил в мою грудь нож, мне, наверное, было бы легче, чем слышать такое. Да, черное это пятно позора, это публичное оскорбление! Я почему-то злюсь на себя, будто виноват во всем я один, только я. «Эх ты, почтальон! Горе-почтальон! Гляди, как надругались над киштанской девушкой! Где же ты был в это время, почему не пришел на помощь?!»
Я окончательно расстроился. Я даже забыл попрощаться с Мухтаром.
На площади, перед зданием арка, разгуливает-гуляет во всей наготе «свобода». Распоясавшиеся казаки Монтасера бродят кучками, задевают прохожих, сквернословят и хохочут. Слуги нового властителя в пьяном угаре. Слава аллаху, пока еще не дошло до открытого погрома и истязаний. Но, кажется, солдатня близка к этому. Из-за ворот арка доносятся крики узников, плач детей. Сотни горожан пытаются подойти к воротам, вызвать Монтасера, просить у него милости, чтобы освободил их родных и близких. И вот на эти мольбы и увещевания сарбазы хана отвечают издевательским смехом…
Жизнь идет. В «классе экабер» собрались все ученики. Здесь же и Ахмед. У всех скучный вид, разговаривают не так, как всегда. Я прекрасно понимаю, почему мои товарищи так замкнуты, так недовольны, — но разве это выход из положения?! Пытаюсь шутить:
— А, Ахмед! И ты тут? А скажи-ка, Ахмед-джан, отчего у тебя и у других желтые лица?
— Солнце надело желтый намордник! — грубо отвечает Ахмед.
На этом иссякло наше остроумие.
Сидим, ждем Арефа. Его нет. Почему так долго нет учителя? Армия ожидает своего полководца! Наконец открывается дверь и входит Ареф. Мы встаем.
— Садитесь, друзья, — скучно произносит Ареф. По привычке он проходит к дальней стене, заложив за спину руки. Он о чем-то мучительно думает, брови его насуплены, уголки губ вздрагивают. Ареф сурово смотрит в окно, говорит: — Сегодня последний день существования «классе экабер». Таков приказ Сердара. «Классе экабер» объявляется вне закона. За неподчинение — жестокое наказание. Реакция свирепствует. Ареф переводит взгляд на нас, тихо продолжает: — Не теряя времени, надо организовать надежную группу людей для отправки в Мешхед. Там, в центре, немедленно должны узнать, что тут у нас творится.
Ареф говорит спокойно и твердо, только непонятно, где он оставил свою ласковую улыбку? Кто-то спрашивает, перебивая учителя:
— Господин Ареф! Неужели нельзя поднять восстание. Такое же, как когда-то поднял кузнец Кавэ? Надо штурмом взять арк.
— Сейчас такая попытка равносильна самоубийству, — отвечает Ареф. — Чтобы поднять восстание, надо сначала подготовить людей к этому. Надо быть среди простых людей, разъяснить им, что к чему, разбудить их, поднять на борьбу! Задача в том, чтобы смело рассказать всему народу правду про то, что творится в Миянабаде, Киштане, во всем Хорасане. Это мы должны сделать через газеты. Надо печатать статьи, заметки в газете «Бахар». Мы раскроем, покажем без фальшивой маски лицо боджнурдских правителей, надругавшихся над нами…
Через полмесяца в «Бахар» под заголовком «Спасите!» появилась статья. Эту статью я заметил, когда зашел в чапарханэ, в свой почтовый дом, перед рассветом. Я сразу же начал читать. Как я был горд, что мне выпала честь первым сказать Арефу и всем моим товарищам о появлении статьи.
В этот день я пришел в Миянабад на два часа раньше обычного. Сам не поверил, что могу быть таким скороходом. Может быть часы почтовые отстают? Нонет, чиновник чапарханэ спрашивает:
— Что, Гусейнкули, так рано сегодня пришел?
— Хочу быть быстрее гонца его величества Шах-ин-шаха!
— Ого! Ты, оказывается, молодец. Ну, иди разнеси почту, потом отдохнешь.
Спустя час, я зашел домой к Арефу.
— Господин учитель, честь имею доложить, что статья уже опубликована в «Бахар». Вот, читайте.
— Рад тебя видеть, проворный почтальон. Проходи, садись. Я давно поджидаю эту статью. — Он быстро взял газету, окинул ее — сразу всю — взглядом, отыскал нужное и стал читать. Глядя ему в лицо, я видел, как чутко Ареф реагирует на каждое слово. Лицо его то розовело, как у юноши, то темнело и становилось недобрым, то вдруг набегала улыбка и на щеках играли маленькие ямочки. Потом руки его сжались в кулаки, он встал, отыскал карандаш, и продолжая чтение, стал подчеркивать строчки.
Ареф прочитал статью, медленно сложил вчетверо газету, спросил:
— Господин Гусейнкули, вы читали эту статью?
— Еще вчера, как принял почту! До самого утра читал. Раз сорок, клянусь аллахом! Даже не заметил, как наступило утро. Всю статью могу рассказать наизусть. Хотите?
— Ого! Ну, тогда, давай поговорим по-деловому. Итак; я — учитель, ты — почтальон! Я могу писать, а
