Мораль — мы горбатимся на работе, которая на фиг никому не нужна, да еще и результатов ее никто не знает. По мне, так уж лучше быть навозным грибом, чем слепым кротом, и вообще, гнилому паразиту живется лучше, чем пустопорожнему трахалю. Но на этот счет мнения разделились.
Наступил октябрь. Хороший месяц, когда редкий турист может сказать, что потратил свои бабки не зря.
Степь еще хранила летнее настроение, была полна ярких красок, истомы, неги и густых ароматов.
После весеннего усилия жизнь замедлила ход. Она отдалась поначалу потокам жаркого воздуха и вертикальным лучам солнца с долгим вздохом, с долгим содроганием, точно девственница своему девственнику, затем, усталая, безвольно замечталась на долгие недели. Но мало-помалу среди всей этой точно раскинувшейся на ложе природы стали появляться первые приметы перемен. Молодые побеги, прежде такие буйные, изменили цвет — от зелени упоения до рыжины летаргического сна.
А мы все суетились вокруг буровой установки. Лебедка подняла из ямы очередную порцию обломков, два или три больших ковша, и ссыпала их в стальной бак на колесиках.
Я оставил их — пусть вкалывают — и пошел в мастерскую описывать новые образцы.
Я вытолкнул бак на середину помещения, надел рабочие рукавицы и принялся рыться в камнях и пыли.
Извлек два-три куска гранита, ни большие, ни маленькие, в самый раз для описания. Приготовил специальный ящик, поместил в него камни. И тут заметил на одном из них цветное пятнышко. При свете я без труда разглядел, что это, скорее всего, какое-то маленькое ископаемое. Похоже, коготь или очень острый зуб.
В баке наверняка были и другие останки древней зверушки — вот бы ее восстановить!
Я снова погрузил руки в кучу камней и отыскал еще с десяток похожих окаменелостей, но в целую картинку они не складывались. Я выложил еще несколько когтей и кое-что поинтереснее — перепончатое, как у летучей мыши, крыло, челюсть странной продолговатой формы и несколько фрагментов, распознать которые не удалось.
Я был взволнован своим открытием, но ни слова не сказал о нем Дайкири. Мне хотелось быть первым — вдруг повезет, какой-нибудь ученый заинтересуется, отстегнет мне на чай и скажет доброе слово. Больше мне ничего не надо, но что мое, то мое, делиться я ни с кем не намерен, так что молчок.
Не одни только хорошие воспоминания остались у меня от грибной жизни — есть и другие, скверные, но настолько более общие, что их можно считать за одно, растянувшееся на много лет мрачным фоном, на котором мелькают там и сям сносные картинки.
Это одно плохое воспоминание слишком расплывчато, чтобы я мог его описать. Оно похоже на что-то растяжимое и мягкое, серо-черное, во мне самом и во всем, что окружало меня в этом мире. Воздух, земля и вода были мягкими, растяжимыми, серо-черными, небо, пища, все мое тело — тоже мягкими, тоже растяжимыми, тоже серо-черными.
Воздух, отравленный, загаженный этим растяжимым, мягким и серо-черным, пах мертвечиной, и так же пахли моя постель, моя одежда, деревья, цветы, тротуары.
Девушек, на которых я пялился вместе с друганами-грибами издалека, никогда к ним не приближаясь по причинам, о которых было сказано выше (не белые, не пушистые и все такое), я бы назвал потенциально хорошими воспоминаниями. Они скользили, точно водомерки, едва касаясь длинными ножками серо-черной субстанции, грациозно и беззаботно, как и полагается тем, кто парит, в отличие от тех, кто тонет. А я, изнывая от ревности и зависти, листал журналы с фотографиями водомерок — таких же грациозных, но ручных, уже раздетых и раскрытых на радость грибам.
Но с каждой картинкой я все дальше уходил от мира живых, все глубже погрязал в растяжимом, мягком, серо-черном, и чувствовал, как эта субстанция овладевает мной.
Я великий первооткрыватель. Может быть, даже величайший из всех.
Назавтра лебедка подняла и ссыпала в мой бак новую порцию камней. Я порысил в мастерскую и заперся, чтобы продолжить поиски.
Я нашел, как и ожидал, еще несколько когтей — или зубов, — кусочки костей и перепончатых крыльев и тщательно все рассортировал — зубы к зубам, крылья к крыльям.
И вот тут-то я сделал открытие — невероятное, небывалое, немыслимое, далеко превзошедшее все мои надежды.
Методично перебирая камни, я вдруг наткнулся на маленький кусочек металла — тронутый ржавчиной, но в довольно хорошем состоянии. И, что самое удивительное, этот кусочек металла имел четкую форму — наконечника стрелы или копья. А порывшись еще, я обнаружил наконец целый предмет — маленькие вилы.
Я прибил несколько полочек к стене в дальнем углу мастерской, где их никто не мог увидеть, и разместил на них свои находки, как в музее.
Передо мной лежали все острые зубы, по ранжиру, от маленьких до больших. Над ними я водрузил найденные сегодня черепа, они смахивали на крокодильи, только покороче. По одну сторону от них разложил кусочки перепончатых крыльев, красивые, точно кружевные, по другую — куски вил и обломки не пойми чего.
Если вы думаете, что я ничего не понял, то ошибаетесь. Я знаю, что нашел, тут и последний дурак дотумкал бы, — это куски ада.
Черепушки демонов, крылышки демонов, когтистые лапки, державшие маленькие вилы, — вот что лежит на моих полках.
Мы добурились до потустороннего мира. Ад существует, и бур приближается к нему. Он уже достиг периферии, где скопились останки старых мертвых демонов и их старые заржавевшие вилы.
Я — великий первооткрыватель, это я уже говорил, и вот она — моя Америка. Но я открыл не какой-то там континент, полный золота и добрых дикарей. Я открыл Бастилию рая, которую Господь предпочел убрать во тьму земную, чтобы не терпеть ее у врат Своих. Этот гордец не терпит обломов и непочтения, поэтому определил нам под ноги проклятых, презревших милость Его, и их неотесанных тюремщиков с тарабарскими именами — тьфу ты, Сатана, Люцифер, Велиал.
По идее такое открытие должно было нагнать на меня страху. Нормальной реакцией было бы сообщить начальникам, и те вызвали бы военных, чтобы очистить пещеру. Окопавшейся нечисти предъявили бы ультиматум, потом бросили бы пару гранат со слезоточивым газом — и вся банда демонов быстренько вылезла бы наружу, заходясь в кашле и плача серными слезами. Под прицелами девятимиллиметровых «узи» они бы побросали свои вилы и отправились под конвоем в лагеря, где отощали бы как грабли и натерпелись унижений, — то-то солдатня потешалась бы над их рожками, длинными мордами и раздвоенными хвостами. Их бы подвергли пыткам, пилили бы зубы, рвали крылья, ломали ноги, в общем, уморили бы медленной смертью, чтобы они узнали, что такое страдание.
Да, все произошло бы именно так, будь у меня хоть толика злого умысла. Но что-то во мне противилось и мешало их выдать, может быть, моя большая шляпка или остатки корешков — сам не знаю.
Так что я никому ничего не сказал и стал как бы святым Петром наоборот — стражем у врат ада. Но существование моего ада я должен скрывать, чтобы он выжил и избежал ненависти полковников и сержантов, я — буфер между миром мертвых и миром живых…
Для поднятия духа — то, что надо, он у меня на высоте.
Рискую повториться, но все же скажу, что всегда чувствовал себя грибом посреди поля лютиков. У нас была одна земля и одно небо, но я рос безобразным и вонючим, а золотистые цветочки вокруг кокетливо покачивали головками, соблазняя бабочек, которых от меня воротило.
