внешним проявлениям наблюдаемого лица может помочь проникнуть в его внутренний мир.
Учитель словесности, кажется Орлов, сообщил начальству гимназии о моем сочинении. На следующий день директор Историко–филологического института Кедров пришел на мой экзамен, поздравил меня с блестяще написанным сочинением и сказал: «Желаю вам успеха. Очень рады иметь в нашей гимназии ученика с такими интересами и знаниями». Я был принят в гимназию и с этих пор беспрепятственное прохождение всех ступеней образования было для меня обеспечено.
Учиться в восьмом классе гимназии мне было легко. Среди учителей были очень выдающиеся знатоки своего предмета, например, словесник Орлов, учитель истории Андрианов, преподаватель греческого языка Томасов, латыни — Санчурский. Из товарищей моих особенно помню Нарбута, который по окончании гимназии прошел курс Военно–меди- цинской Академии и Историко–филологического факультета. Он стал специалистом по невропатологии и был профессором Военно–медицинской Академии.
Особенно интересен был остроумный Витмер. Он был крайним скептиком, пессимистом и злостным атеистом. Страдая туберкулезом в тяжелой форме, он знал свою обреченность и не мог простить судьбе своего несчастия. Беседы с ним были интересны, но его кощунства и едкие нападения на Церковь отталкивали меня, хотя я в это время и сам был материалистом–атеистом. Вскоре после окончания мною гимназии Витмер умер.
Вспоминается мне еще немец К. Идя однажды со мною после уроков по набережной Невы на Васильевском острове (Историко–филологический институт и гимназия при нем были рядом с университетом), К. сказал, что читает «Мертвые души» Гоголя и восхищается Чичиковым, как прекрасным изображением положительного типа.
После всего пережитого мною за границей, после того, как я уже был студентом швейцарского университета, мне было странно сидеть опять на гимназической скамье. Особенно казалось мне унизительным надевать на спину ранец с книгами, как требовали правила того времени. Евгения Константиновна, следя за исполнением мною требований гимназической жизни, сама надевала на меня ранец по утрам, но на улице я снимал его и нес в руках.
Времени свободного у меня было много. Я мог употреблять его на усиленное чтение. Мое знакомство с русскою и иностранною художественною литературою очень пополнилось в это время. Евгения Константиновна часто читала мне по вечерам наиболее значительные отрывки из русских поэтов, из Шиллера, Шекспира и др. В свою очередь я читал ей свои рассказы.
Один из них, «Дикая утка», мне кажется, был вполне удачен. Содержание его было такое. Осенью на Неве можно было видеть небольшие стаи диких уток. К зиме они исчезали, но однажды я заметил в начале ледохода дикую утку, которая не улетела даже и в эту пору. Я решил, что она была летом подстрелена и не могла летать. Красивый ледоход на Неве осенью после внезапных морозов на Ладожском озере и гибель дикой утки были темою моего рассказа.
Общение с тетушкою, которая принимала живое участие во всех моих духовных интересах, было мне очень приятно. Мое воображение вскоре было совершенно пленено ею. Большим огорчением было для меня обилие эффектных ухаживателей за молодою красивою женщиною, страдавшею от небрежного отношения мужа к ней. Большею частью это были присяжные поверенные или вообще лица, стоящие близко к судебному миру. Когда тетушка моя ездила с кем?либо из них в театр или вообще оказывала внимание кому?либо из них, я позволял себе критиковать ее поведение, читать нотации, говорить колкости. Добрая тетушка переносила мое несносное поведение с большим терпением и все прощала мне.
Жизнь ее была не легкая. Похождения мужа глубоко ранили ее сердце. Дочь Люся была умная, но самовластная и капризная девочка. Вспоминая, как, например, она летом, отправляясь с нами на прогулку, начала плакать и приставать к матери с вопросом, что будет, если во время прогулки ей захочется пить, а напиться будет нечем.
Выпускные экзамены я сдал хорошо. В аттестате моем мне была дана такая характеристика: «любознательность живая ко всем предметам». Предвкушая поступление в университет, я провел лето в семье Льва Николаевича на даче в Рай- воле (по Финляндской жел. дор. километрах в 70 от Петербурга).
Будучи свободен от обязательных занятий, я много читал и опять начал совершать далекие прогулки пешком или на лодке по рекам и озерам, занимаясь ужением рыбы. К охоте с ружьем я более не возвращался: мне стало неприятно думать, что выстрелом из ружья я убиваю птицу, которая только что была полна жизни и веселья. Из книг, прочитанных мною в это лето, я особенно вспоминаю обширную двухтомную биографию Гёте Льиса и «Исповедь» Руссо. Из прогулок на лодке особенно хороша была поездка километров за двадцать по реке Линдула–иоки (кажется) на Кау–ярви (Красавица–озеро).
Это громадное озеро с высокими берегами, покрытыми рощами и лугами, с богатою виллою, принадлежавшею, кажется, золотопромышленнику Серебрякову, было действительно великолепно. Я провел на нем целый день, купаясь, читая «Исповедь» Руссо и занимаясь ужением рыбы.
Осенью 1891 г. я поступил в университет на Естественнонаучное отделение Физико–математического факультета. Лев Николаевич упрекал меня, говоря, что выбор мой непрактичен, диплом естественника не открывает никакой дороги в будущем. Он убеждал поступить на юридический факультет и впоследствии быть у него помощником присяжного поверенного. Но я и слышать не хотел об этом; я говорил, что меня интересует чистая наука, а не практическая деятельность.
В действительности, опытное лицо, наблюдая мое чтение и знакомясь с темами моих размышлений, тотчас поняло бы, что мои интересы направлены на философию. Подобно многим «русским мальчикам», о которых говорит Достоевский, я хотел иметь отчетливо формулированное миропонимание. Так как интерес этот был у меня первостепенным, то мне следовало заняться изучением истории философии и поступить на Историко–филологический факультет. В самом деле, в то время все философские предметы были приурочены к Историко–филологическому факультету и на Физико–математичееком факультете ни с одним из них нельзя было познакомиться. Однако мне это и в голову не приходило. Я в это время был убежден в истинности механистического материализма. Поэтому я был уверен в том, что изучить физику, химию и физиологию это и значит получить знание об основах строения мира.
Благодаря хлопотам проф. Голстунского и Позднеева мне, хорошо кончившему курс гимназии, была дана сначала стипендия Литературного общества, а потом Императорская стипендия, двадцать пять рублей в месяц. Поселившись в коллегии Императора Александра Ш, я легко мог жить на эти деньги, слегка прирабатывая иногда уроками. В течение первых двух лет студенты получали одну комнату на двоих. На первом курсе товарищем по комнате был Вадим Александрович Юревич, а на втором курсе — Волопшнов. На третьем курсе я получил уже право на целую комнату. Из окна ее был прекрасный вид на Исаакиевский собор, он был особенно хорош в лунные ночи.
Занятия естественными науками увлекали меня чрезвычайно. Особенно любил я ботанику. Уже летом до начала занятий в университете я приобрел курс ботаники проф. Бекетова и в Райволе начал заниматься определением растений. Лекции А. Н. Бекетова нравились мне не только потому, что я любил ботанику, но еще и потому, что сам Бекетов, убеленный сединами старец, был чрезвычайно благородным представителем дворянской тургеневской культуры XIX века.
На первом и втором курсах университета я думал, что моею специальностью будет ботаника и в особенности физиология растений. Я приобрел определитель московской флоры Кауфмана, а потом купил Маевского «Флора Средней России», как только появилась эта книга, и стал составлять гербарий. Ботанизируя в окрестностях Петербурга, в Семенове и потом в Псковской губернии, я через несколько лет составил большой гербарий северо–западной русской флоры.
Занятия эт именя увлекли потому, что у меня зародилась мысль, наблюдая у множества растений соотношение между расположением листьев на стебле и т. п. свойствами их, построить теорию цветка.
Любовь к ботанике сочеталась у меня со всегдашнею страстью к прогулкам и общению с природою. По воскресеньям я часто отправлялся за город; ближе всего был Удельный парк, но иногда я ездил и дальше в Павловск, в Ораниенбаум. Весною отправлялся в лес за первыми цветами — мать–мачехою, голубенькою печеночницею (Hepatica triloba), анемонами. Много прогулок совершал я также на Островах и по набережным Невы, погружаясь в размышления, темою которых были преимущественно философские проблемы. Перед сном часто гулял по пустынным набережным Невы, слушая меланхолический звон курантов Петропавловской крепости и думая о метафизических вопросах.
