Кормить нашего Владимира приходилось коровьим молоком и разными искусственными препаратами, потому что вынимать его из колыбели было нельзя. К тому же у Людмилы Владимировны, истощенной долгими родами, не было вовсе молока. Недели через две ребенок, появившийся на свет чрезвычайно упитанным и крепким, исхудал и истощился. Однажды ночью вследствие какого?то движения ребенка повязка сорвалась, соскочила к ступне и впилась в нее, натягиваемая гирею. Я бросился в клинику за доктором X. Пока я искал его, что было очень трудно ночью, Адель Ивановна все время держала ножку по возможности в правильном положении. Часа через два—три мы пришли с доктором и он наложил вновь повязку.
После трех недель лечения доктор X снял повязку и нашел, что кость срослась правильно. Силы Людмилы Владимировны начали восстанавливаться к этому времени, но она все еще лежала в постели. Когда к ней поднесли ребенка, удивительным образом в груди ее появилось молоко, и с этих пор наш Володя стал быстро и правильно развиваться. Появление молока через три недели после родов было столь необыкновенно, что проф. Мюллер сказал: «Такие чудеса случаются, вероятно, только у русских».
Холмы, на склоне которых мы жили, были покрыты лесом со множеством дорожек. По всем направлениям мы исходили его, возя с собою сына в колясочке. И дома и днем и ночью он дышал свежим воздухом; окно в его комнате было всегда открыто, несмотря на холодное и сырое лето. Мы увлекались учением о том, что лечить болезни нужно не лекарствами, а силами природы и что для сохранения здоровья нужно жить ближе к природе. Спали мы не только летом, но даже и зимою в Петербурге с открытою верхнею частью окна.
О рождении сына мы написали отцу Николаю Апраксину в Женеву, выражая желание, чтобы он крестил его, если обстоятельства сложатся так, что ему было бы удобно приехать. Велика была наша радость, когда этот добрый пастырь действительно приехал к нам и совершил таинство крещения. Не только платы за требу, но даже и оплаты проезда он не пожелал взять у нас.
Когда мы вернулись в Петербург, факультет постановил организовать психологический кабинет. Заведование им принадлежало проф. Введенскому, а мне было поручено быть помощником его. Однако в это время, когда я закончил работу над книгою по психологии, в центре моего внимания стояла теория знания и логика. Психологиею, как специальною наукою, я интересовался все менее и менее. Вскоре после того, как я начал принимать участие в организации кабинета, я сделал крупную ошибку, ясно показавшую мне, как мало я был приспособлен вести дело, требующее многих технических знаний и, главное, интереса к приобретению их. Нуждаясь в электрическом двигателе для приборов по экспериментальной психологии, я купил мотор. Оказалось, что он приводим в движение постоянным током, между тем как в здании университета ток был, конечно, переменный. Эта ошибка моя так возмутила и огорчила меня, что я отказался от должности заведующего кабинетом, несмотря на все убеждения проф. Введенского и членов факультета сохранить за собою это место.
Осенью 1903 г. состоялась защита на степень магистра философии моей диссертации «Основные учения психологии с точки зрения волюнтаризма». Все, что случилось во время этой защиты, будет понятно, когда я расскажу о содержании и форме моей книги. Мне пришло в голову разработать особую новую форму волюнтаризма. Своеобразие ее заключалось в том, что она сочеталась с интуитивизмом, то есть с учением, что в кругозор сознания человеческого я вступают предметы внешнего мира в подлиннике.
Согласно свидетельству непосредственного опыта, одни процессы суть проявления самого моего я, например усилие внимания, хотение слушать пение любимого артиста и т. п., они переживаются непосредственно, как и «мои»; другие процессы суть нечто независимое от моего я, они переживаются как нечто «данное мне» извне, например звук выстрела. Даже органические ощущения, стремления и чувственные удовольствия, локализованные в теле и переживаемые, как нечто «данное мне», например зубную боль, жажду, локализованную в нёбе и всем теле, я рассматривал уже, как проявление не моего я, а моего тела, то есть ближайшего к моему я внешнего мира. Наблюдения эти были накоплены мною уже давно благодаря занятиям у Лесгафта и развившейся у меня тогда склонности следить за органическими ощущениями и всеми изменениями в теле.
Освободившись от материализма и усвоив лейбнициан- ское представление о теле, как союзе монад, подчиненных одной главной монаде, которая и есть само человеческое я, я истолковал различие «моих» и «данных мне» переживаний в духе этой метафизики. Задача моей книги состояла в том, чтобы доказать основной тсзие волюнтаризма, именно что вся жизнь я состоит из процессов, имеющих строение волевого акта или начала его, то есть состоит из стремления, чувствования активности и произведенной этою активностью перемены. Защита волюнтаризма была облегчена для меня различением «моих» и «данных мне» содержании сознания: состояния «данные мне» я вовсе не обязан был считать творением моей воли.
Форма моего изложения и развития мысли была обусловлена двумя факторами: склонностью моею к эмпиризму и опасением возражений кантианца Введенского. Разработанной теории умозрения, как особого вида опыта, у меня в то время еще не было; поэтому я излагал свои основные положения нередко так, как будто они обоснованы индуктивным методом; между тем, в действительности многие из них основывались на том, что гуссерлианец назвал бы Wesenssdiau. Опасаясь вражды Введенского к метафизике, я ввел понятие я, как субстанции, только в середине книги, да и здесь разумел под субстанциальностью преимущественно единство стремлений, а не особое онтологическое начало (гл. V, 1).
Несмотря на все эти мои предосторожности, мой замысел представить в виде университетской диссертации книгу, содержащую в себе оригинальное новое направление, был смелым предприятием. Увлекаясь своею работою, я не думал о практической стороне дела и не подозревал опасности, которой подвергался. Вопрос о допущении диссертации к публичной защите обсуждается в факультете на основании отзыва двух специалистов и, в случае явной несостоятельности труда, диссертация отклоняется факультетом. Если диссертация допущена к защите, то это уже означает, что аспирант признан заслуживающим ученой степени, и диспут есть только средство общественного контроля над правильностью присуждения степени. Нужны какие?нибудь исключительные обстоятельства, обнаружившиеся на диспуте, например полное неумение аспиранта защитить свою мысль или раскрытие кем?либо из публики плагиата и т. п., для того, чтобы степень не была присуждена. Таким образом, неприсужде- ние степени на диспуте есть губительный для молодого ученого скандал, редкий в летописи русских университетов.
Согласно обычаю, аспирант заказывает где?либо в ресторане обед, на который приглашает декана факультета, своих оппонентов и близких себе лиц. Я не любил ресторанов и потому мы решили приготовить обед у себя на квартире. Идя вместе с членами факультета из профессорской комнаты в актовый зал, где должен был состояться диспут, я подошел к профессору Введенскому и пригласил его на обед после диспута. «Подождите», ответил Введенский, «может быть, мы расстанемся врагами». Я побледнел, поняв, что мне предстоит выдержать решительный и страшный бой. Введенский, искусный диалектик, находчивый в спорах, был чрезвычайно опасным врагом. Тотчас же мне пришло в голову, что я должен хорошенько выяснить слушателям содержание моей книги и подготовить их к сознательному слушанию спора.
Согласно обычаю, диспутант имеет право перед началом возражений произнести краткую речь минут на двадцать о своем труде. Я тотчас сказал Введенскому, что хотел бы в начале диспута получить слово. На это Введенский ответил: «Зачем? Это вовсе не требуется». Тогда я обратился к декану факультета С. Ф. Платонову и заявил ему о моем желании. «Это ваше право», сказал декан.
Большой актовый зал был полон народу; даже на хорах все места были заняты. Книга моя обратила на себя внимание; к тому же, вероятно, многие знали об отношении к ней проф. Введенского и ждали интересного зрелища. Мне удалось в двадцатиминутной речи изложить сущность своей книги, основной тезис ее и главные доказательства. Говорил я оживленно, ясно и последовательно. Моя речь была покрыта громом рукоплесканий. У меня явилась поэтому уверенность, что процесс мой выигран уже с самого начала. Проф. Введенский начал систематически ставить мне вопросы, связанные с возражениями на отдельные части книги. Сознание опасности вызвало во мне напряженную сосредоточенность всех сил при полном спокойствии. Легкая улыбка играла на моем лице; я отвечал своему учителю, неизменно сохраняя почтительное отношение к нему, но указывая постоянно на то, что правильное понимание моей книги возможно лишь для читателя, принимающего во внимание тонкие оттенки переживаний, несомненно наличные в опыте, однако с трудом улавливаемые. После трех четвертей часа беседы Введенский подвел
