Большим удовольствием для всей семьи были приезды из Риги старших детей Витольда и Онуфрия на Рождественские и летние каникулы. Особенно привлекал меня к себе брат Витольд своим серьезным, несколько меланхолическим характером и добротою, чертами, сходными с характером нашей матери. Я знал, что он хорошо пишет русские сочинения и любит науку.
Брат Онуфрий, Антя, как его звали уменьшительным именем, своею живостью, веселостью и общительностью более походил на отца. Братья читали матери вслух русских классиков, Гоголя, новые произведения Тургенева и т. п. Это чтение производило на меня большое впечатление особенно тогда, когда читалось произведение, близкое моему пониманию, например, «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Как?то попались мне в руки «Отечественные записки» с романом Кущевского «Николай Негорев». Рассуждение Не- горева о том, что может быть каждая пылинка, играющая в солнечном луче, есть целый мир с своим населением, городами, историею, глубоко запало мне в душу.
Вероятно, мне был девятый год, когда я прочитал статью Карамзина «О любви к отечеству и народной гордости». Статья попала на подготовленную почву. Перед тем во время русско–турецкой войны 1877—78 гг. я нередко читал своей двоюродной бабушке сообщения с театра войны в «Правительственном Вестнике». Моя любовь к России, гордость ею, вера в ее великие достоинства прочно сложилась в моей душе уже тогда. Это сказывалось даже в моих детских играх. В длинные зимние вечера, сидя рядом с матерью, я брал иногда свою грифельную доску и чертил на ней фантастические границы России, а рядом с нею какие?то воображаемые государства. Потом в моем воображении разыгрывалась история войн и добровольных присоединений, Российская империя все разросталась и, наконец, поглощала все.
Православный храм был от нас далеко, в 27–ми верстах в Креславке. Впервые я побывал в нем сознательно лишь когда мне было уже десять лет. Но зато у нас в Дагде был прекрасный каменный католический костел. По воскресеньям мы с матерью — она была католичка — ходили туда слушать мессу. Благодаря этим впечатлениям детства и глубокой религиозности матери мне доступна интимная сторона не только православного, но и католического богослужения.
Глубокое впечатление производило торжественное молчание в момент пресуществления и повторные настойчивые звонки колокольчика. Импонировала величественная латинская речь. Храм был полон народа; большею частью это были крестьяне и крестьянки из соседних деревень, небольшое количество поляков, остальные — латыши. Трогательно было участие всего народа в богослужении: ответы хором на некоторые возгласы ксендза и пение гимнов всеми молящимися. Иногда резкий высокий голос какой?либо бабы слишком выделялся, покрывая все остальные и нарушая гармонию. Тогда швейцар протягивал над молящимися свою длинную булаву и, слегка коснувшись ею головы увлекшейся певицы, умерял ее усердие.
Посещения знакомых ксендзов и поездки к ним доставляли больыпое удовольствие: привлекательна была их образованность, культурность, умение держать себя в обществе. Особенно нравился мне своим остроумием и веселым нравом ксендз, живший в семи верстах от нас в местечке Осунь.
Никаких неудобств и соблазнов оттого, что мать была католичкою, а отец и все дети православными, не было. К благочестивому и кроткому Креславскому священнику отцу Иоанну Гнедовскому мать наша и все мы питали глубокое уважение и любовь. С семьею его, когда мы и они впоследствии жили в Витебске, мы были дружны. Мать бывала иногда в православной церкви, как и мы не отказывались посещать при случае костел.
В моей детской религиозности тягостною стороною был мучительный страх ада и адских мук. Иногда после вечерней молитвы перед засыпанием придет в голову мысль о грехах, и ужас перед возможностью вечного жестокого наказания за них охватывает душу с потрясающею силою. Не знаю, что было источником этих представлений об аде. Может быть, рассказы о дьяволе, о привидениях и о всяких страшных вещах, которые мы слышали от прислуги, когда в осенние вечера сидели вокруг стола и занимались шинкованием капусты, готовя запасы ее на зиму, а в длинные зимние вечера расщипывали перья, гусиные и куриные, для набивки ими подушек.
Видное место в укладе жизни нашего местечка и среди впечатлений моего детства занимали евреи. В Дагде, как и во всех местечках и городах Белоруссии, они составляли, пожалуй, более 50 процентов обитателей: почти все лавочники и ремесленники были евреи. Привлекали к себе своеобразие их быта и наружности, живость характера, интенсивность умственной жизни, наличие духовных интересов вообще. В нашем захолустье многие из них носили еще пейсы (длинные волосы на висках).
Сильное впечатление производила их страстная, настойчивая молитва в синагоге. Подстрекали любопытство праздники, например, праздник Кущей, когда они жили в шатрах из древесных ветвей. Пасха, когда евреи пекли мацу (пресные сухие пластинки, испеченные из белой муки) и давали ее также дружески расположенным к ним христианам. Очень нравилось нам, детям, также еврейское лакомство фарфольки (шарики, испеченные из белой муки, с медом и инбирем). Когда наступал Иом–Кипур, день покаяния, они выходили на реку, ручьи, жалостно молились, становились на камни над водою и отряхивали с себя грехи. Был еще осенью какой?то праздник, когда евреи безумно веселились, в общем всегда трезвые, напивались в этот день вина и совершали нелепые шалости, например, пожилой человек способен был верхом на палочке пробежать по улице и т. п.
Отношения у нас с евреями были хорошие; мать наша вообще проявляла большую доброту ко всем людям, а отец считался человеком справедливым. Большая часть покупок производилась в лавке еврея Гилыси на книжку. В конце месяца он являлся к матери для расчета. Приятно было видеть этого серьезного почтенного старика о котором мать говорила, что он человек честный и добросовестный.
Все эти впечатления детства поселили в моей душе симпатии к столь часто гонимому еврейскому народу, недостатки которого всем известны, а достоинства учитываются не в достаточной мере.
Летом большую часть дня я проводил в саду и огороде. Любимым моим занятием были самодельные опыты с растениями. Я устраивал грядки, на которые пересаживал различные травы, заботясь о том, чтобы они прижили, несмотря на перемещение; срезал верхушку какого?нибудь растения, например, лебеды, стараясь заставить его ветвиться и т. п.
Величайшим удовольствием были для меня прогулки с матерью по красивым местам в окрестностях Дагды. Подолгу сидели мы с нею, например, на горе над озером по дороге в местечко Осунь, овеянные ароматом чабреца и других трав, любуясь чудным пейзажем.
На десятом году моей жизни отец, выезжая на охоту на тетеревов, куропаток стал брать и меня с собой. Блуждание по зарослям кустарников и лесам и вся обстановка охоты чрезвычайно понравилась мне. Умная лягавая собака наша, пойнтер «Норма», обладавшая превосходным чутьем, быстро находила след дичи. Вот она осторожно ведет нас за собою и вдруг замирает, делая стойку. «Пиль», командует отец, она бросается вперед и с шумом вылетает из травы целый выводок тетеревов. «Паф, паф!» раздаются два выстрела чаще, всего без промаха и два тетерева отправляются в охотничью сумку отца.
Привлекаемые общительным нравом отца, его хлебосольством и, главное, превосходными охотами, которые он умел устраивать, к нам приезжали знакомые иногда издалека и гостили по несколько дней. Особенно вспоминаются мне лесничий из Креславки Мухин, производивший на меня сильное впечатление своею красотою, судебный следователь из Креславки Малянтович.
Приехал к нам однажды из Москвы Перфильев, сын какого?то сановника. Как?то летом у нас побывал молодой красивый Лев Николаевич Лосский, в то время студент юридического факультета, впоследствии видный присяжный поверенный в Петербурге. Его мать, вдова, Сусанна Мартыновна жила в своем небольшом имении в Полоцком уезде. Лев Николаевич несомненно приходился нам родственником, но родство было столь отдаленное, что степень его нам не удалось установить. Впоследствии, когда семья его стала играть большую роль в моей жизни, я условно считался его племянником.
Большим удовольствием бывал для меня ежемесячный приезд из Двинска доктора (врача) Диттриха, чрезвычайно полного добродушного немца. Он особенно любил меня и баловал, привозил множество самых разнообразных сластей и игрушек.
Беседа взрослых всегда очень интересовала меня; особенно любил я рассказы о служебных и охотничьих приключениях. Забившись куда?нибудь в уголок, я жадно слушал их, и большим огорчением было для меня, когда отец, заметив меня, заставлял выступить перед гостями и декламировать басни Крылова, которые он очень любил, или какое?либо стихотворение. Я был мучительно застенчив и выступать в роли, обращающей на себя внимание, для меня было крайне тягостно.
