давние грехи. Но может оно и лучше. Меньше забот. Когда-то я тревожился: смогу ли управляться, без ущерба для собственной жизни, со своим приходом, когда силы начнут оставлять меня? Выходит, напрасным было томление духа. Господь все устроил. Да и много ли мне теперь надо…
Сил не было, а грешные мысли… куда от них денешься? Известно: их гонишь в дверь — влезут в окно. Поэтому отец Георгий с ними не воевал. Старайся думать о деле, которым занят, — сами уйдут. В былые годы он бы остался на молитвенное служение возле гроба Строителя на всю ночь — уж больно хороша Мария. В горькую минуту баба неосознанно ищет утешения не только словесного, но и эмоционального, тело готово использовать случай, чтобы облегчить страдания души; грех не велик, да и какой это грех, когда он во благо? К тому же, потом они и не помнят ничего. Хотя некоторые помнят, и там уж, как говорится, возможны варианты. Не раз случалось и пожалеть о содеянном.
Отец Георгий пробыл возле гроба меньше двух часов. Читал надлежащие молитвы сидя, по памяти. Ноги отекали, как обычно в это время; по ним пробегал огонь; и когда становилось совсем невмоготу и слова молитв вытеснялись непроизвольным стоном, отец Георгий прятал стон в неразборчивом бормотании, раскачиваясь (это помогало отвлечь боль), листая молитвенник и с важным видом заглядывая в его немые страницы. Уходя, он все-таки погладил Марию. Не утешал, а наставлял, какие молитвы и сколько раз она сегодня должна прочитать. Он гладил ее по голове и по плечам; в ней было столько жизни! Еще немного — и его рука соскользнула бы ей на бедро, но тут уж отец Георгий не дал маху. Все бы получилось, все бы прошло — был бы он другим. Прежним. Но в нем давно не было жизни, а значит — и магнетизма. Его рука была пустой. Ему нечего было отдать. Позволь себе отец Георгий эту маленькую слабость, возможно, Мария ничего б и не заметила, как не замечает сейчас ничего вокруг, но ее тело… Нет, нет, с пустой рукой к женскому телу лучше не подступаться.
Каждый шаг отзывался в ступнях острой болью. К ночи отпустит, но пока дождешься той ночи… Мария шла чуть сзади, придерживая отца Георгия за руку. На крыльце их встретил водитель, подхватил под другую руку. Так они и дошли до его «вольво». Напоследок Мария припала губами к его руке. Такими мягкими, такими щедрыми… Нет — умирать надо вовремя.
Оставшись одна, Мария вернулась к столу, на котором стоял гроб, попыталась читать молитвы — и не смогла. Если б она умела анализировать, она бы поняла, что это отец Георгий вытянул из нее все. Пусть не все — столько, сколько смогло вместить его грузное, малоподвижное тело. Оставшихся сил было достаточно для слов, но слишком мало для молитвы. Даже для слез. Глаза закрывались. Мария опустила голову на руки — и мгновенно провалилась в небытие. Платок сбился с ее головы, а когда она шевельнулась, устраиваясь поудобнее, то и вовсе соскользнул на правое плечо. Ее чудные волосы не рассыпались — их удерживал гребень; по ним бродили медно-металлические отблески свечей. На красиво изогнутой шее прилепился единственный локон. Это почему-то напомнило Анну Аркадьевну Каренину; кажется, что-то подобное было у Толстого; но может быть я и путаю, подумал Н, давно это было.
Сегодня он успел побывать в своей клинике, пообщался с душами тех немногих, о ком не раз вспоминал. Они его помнили и думали о нем с нежностью, но никто не пытался его удержать, контакты были необязательными и мимолетными. Оно и понятно: у каждого — своя жизнь. Может быть — и не стоило возвращаться… но это произошло помимо воли, как-то само собой. Удовлетворения не принесло; впрочем, и сожаления не было. Разве ты не знал, что нельзя дважды вступить в одну и ту же реку, что прошлое живет только в твоей душе?..
После смерти Н не стал другим. Из несчетного числа людей, которые пересеклись с ним в жизни, лишь немногие оставили в нем отпечаток былого чувства, да и оно было призрачным и неустойчивым. Как мыльный пузырь. Прикоснешься — хлоп — и пропал навсегда. Может — и не стоило их тревожить… Единственное, в чем он был уверен — это в желании находиться возле Марии. Оберегать ее. Вести ее душу, помогать ей в сложных ситуациях оставаться верной себе. Когда время перестало быть условием твоего существования, а значит — тебе не грозит скука, можно с этим жить сколь угодно долго. Только с этим. Вполне достаточно. Какое счастье, что Господь напоследок подарил мне слияние с моей второй половиной, думал Н. Ведь если б этого не случилось — что бы я сейчас делал? Болтался бы в пространстве, в информационно-энергетических потоках, мечтая, что меня пристроят хоть к какому-нибудь делу. Впрочем, что я знаю об этом, новом для меня мире? Да по сути — ничего. Одни домыслы. Я стою на пороге этого мира, и — если честно — держусь за Марию потому, что сейчас только это для меня реально, только в этом я уверен. Конечно, я ее люблю; но кто знает, какая программа мне уготована? и на сколько хватит моей энергии, чтобы поддерживать жизнь этого чувства? как долго я мог бы просто быть возле Марии — дышать ее дыханием, радоваться и печалиться ее сердцем, быть ею, просто быть — и этим быть счастливым?..
Гроб не умещался на столе, поэтому в ногах подставили раздвижной столик, принесенный из кухни. Тело было маленьким и уже припухшим: жара. Значит, похоронят утром, пока разложение не исказило образ. Странно, что всю жизнь я представлял себя крупным, подумал Н; во всяком случае — крупней очень многих… Он примерился — нет, втиснуться в тело было невозможно. Как же я прожил в нем больше полувека — и ни разу не ощутил не только тесноты, но даже и неудобства?..
Когда приплыл первый удар колокола, это не задело внимания Н. Он был настолько остранен, наслаждаясь покоем слияния с Марией, настолько отгорожен от остального мира, что не услышал этого «боммм!..», и лишь затем, когда звук уже погас, память вытащила его из прошлого мгновения — и Н его осознал. Но поскольку звука уже не было в реальности, Н подумал: послышалось. И готов был опять раствориться в покое, но тут приплыло второе «боммм!..» — негромкое, но несомненное и плотное, наполненное такой силой, что должно было разбудить всю округу. Н знал, что означает этот звук, знал, что этот призыв уже не ему адресован, но любопытство (напомним: при жизни совершенно ему не свойственное) вошло клином между ним и Марией. Клин был слабенький, но он был, и с каждым ударом колокола крепчал. Ладно, подумал Н, погляжу, что там происходит. Все равно мне этого не избежать…
Трава была мокрой от росы. Звезды приближались к земле. Село было темным — ни огонька, — но люди стояли возле домов и слушали колокол, благую весть: надежда не умерла.
В храме ничего не изменилось; строительные леса, доски на полу, цементная пыль. Как перед его смертью. Это слегка разочаровало. Н надеялся увидеть храм таким, как в первый раз: с росписью на стенах и колоннах, с витражами в окнах, с великолепным иконостасом. Объяснение он нашел сразу: тогда ему показали цель, то, к чему он должен стремиться. А теперь в этом не было нужды. Я сыграл свою роль, я отработанный материал, подумал Н, впрочем — без капли горечи. Может быть, меня потому решили заменить, что я работал без сердца? Так ведь я не распоряжался своим разорванным сердцем, оно сразу прилепилось к Марии, и слава Богу! Если бы не она — я бы не вернулся в эту жизнь. Каждый день, отправляясь исполнять свой сизифов труд, я оставлял у Марии сердце. Наверное, в этом был какой-то смысл. Если потом вспомню об этом — разберусь, решил Н, времени теперь у меня теперь столько… на все хватит.
Искать не пришлось; естественно, очередной Строитель был там, где ему и положено быть: на войлоке, перед иконкой Божьей матери. Иконка смотрелась очень недурно. Подумать только: я подрисовывал ее фломастерами…
Строитель был невелик, он весь умещался на войлоке. Грубые башмаки стояли в ногах, от них пахло тавотом. Мужичок лежал спиной к Н; что-то в его фигуре было пронзительно знакомое… Догадка была рядом, и все же не успела сформироваться. Мужичок повернулся к Н и сел. Это был Диоген.
— Surprise!
Диоген улыбался. Он был рад видеть давнего приятеля.
— Ты разочарован? Утешься: ты не первый, кому наука мешает разглядеть живого человека.
Н молчал. Он меня видит, — такой была его первая мысль. Для него нет темноты, — такой была вторая. Дальше можно было не продолжать.
Н опустился на войлок, но смотрел не на Диогена, а на кисти своих рук, — давняя привычка. Опять они сидели рядом, как когда-то на асфальте. И на теплой трубе коллектора в их тесном подземелье.
— Угадай, кто меня сюда прислал?
— Матвей Исаакович, больше некому…
— Правильно.
— Но здесь тебе не место. Это человеческое дело. Неужели не нашлось подходящей кандидатуры? Я полагаю, грешников, готовых пройти очищение, столько, что хоть конкурс устраивай.
— Был, был один славный человечек… — Диоген зевнул и почесал горло под давно небритым
