Где мы видим, как своевольная юность наших дней охотно погружается в самые химерические и преходящие удовольствия вместо того, чтобы задуматься о вечности.
Mai voueli vieure pamens:
La vido es tant bello!
Auguste Marin
[Никогда не хочу видеть страдания:
Жизнь так прекрасна!
Огюст Марен]
Хроникеры «Хромого беса» единодушно провозгласили, что бал Путаников был в этом году особенно блестящим.
Множество обнаженных плеч, а порой и ножек, не говоря уж об аксессуарах.
Но двое участников, казалось, не разделяли общего безумного воодушевления: это Тамплиер findesiecle и Конголезская пирога. Лица их были полностью скрыты под масками.
Когда пробило три часа утра, Тамплиер приблизился к Пироге и пригласил ее отужинать вместе.
В ответ Пирога положила свою маленькую ручку на мощное плечо Тамплиера, и пара покинула бал.
Где ситуация запутывается.
– I say, don't you think the rajah laughs at us?
– Perhaps, sir.
HenryO’Mercier
[- Послушайте, вам не кажется, что раджа просто смеется над нами?
– Возможно, сэр.
Генри О’Мерсьер (англ.)]
«Оставьте нас ненадолго, – сказал Тамплиер официанту в ресторане, – мы выберем блюда и позвоним вам».
Официант вышел, и Тамплиер тщательно запер дверь отдельного кабинета.
Затем, сбросив свой шлем, быстрым движением руки сорвал маску с лица Пироги.
Оба одновременно вскрикнули от изумления, не узнавая друг друга.
Он – был не Рауль.
Она – была не Маргарита.
Они принесли друг другу извинения и не замедлили завязать знакомство за легким ужином. О дальнейшем я умолчу.
Счастливая развязка для всех, кроме прочих.
Buvons le vermouth grenadine,
Espoir de nos vieux bataillons
George Auriol
[Так выпьем же вермут-гранат,
Мечту наших старых вояк.
Жорж Ориоль (франц.)]
Это небольшое злоключение послужило уроком для Рауля и Маргариты. Впредь они никогда не ссорились и были совершенно счастливы.
У них еще нет множества детишек, но это придет.
Поначалу драма кажется всего лишь литературной шуткой, незамысловатой попыткой создать trompe- l’oeil [обман зрения (франц.)]. Но это не просто текст, а потрясающий метатекст, запускающий механизм бесконечного воссоздания и перетолковывания себя самого. Ничто не сулит нам потрясений, пока мы не доходим до шестой главы и бала Путаников (bal des Incoherents), где действительно все спутывается до невозможности (а до этого кажется прозрачным и донельзя классическим). Имя Алле пришлось повествованию не даром. Письмом владеет он, как бедуин своим красавцем-конем, как бы играя и пританцовывая своею властью над нами. И в конце концов, Алле нарушает даже те правила, которые сам для себя создает. Как говорил Шарль Кро: «C'est moi seul que je veux charmer en ecrivant…» [Единственный, кого я хотел очаровать пиша, – я сам]. Читателю достается (или не достается) то, что случается в тексте, а не наоборот, как думает Эко. Идеальный читатель – это сам автор, и нечего дурака валять.
Напомним, что герою «Поисков утраченного смысла» Пруста позволено смотреть на Берма в роли расиновской «Федры» так, как будто он сам читает «Федру» Расина: «Впечатление от ее игры было не более сильное, чем когда я сам читал 'Федру' или чем если бы сейчас говорила сама Федра, – мне казалось, что талант Берма решительно ничего не прибавил» [Je l'ecoutais comme j'aurais luPhedre, ou comme si Phedre, elle-meme avait dit en ce moment les choses que j'entendais, sans que le talent de la Berma semblat leur avoir rien ajoute][57]. Герой в первый раз видит знаменитую актрису. Но как он ни напрягает зрение, слух и жадный разум, чтобы заприметить малейший повод для полагающегося театрального восторга, он его не находит. У других актеров обдуманные интонации, красивые жесты, выразительнейшие мизансцены, а у Берма ничего этого нет, и весь арсенал актерских средств отсутствует, становится озимым естеством минус-приема. И пораженный герой признается, что слушает ее так, как конгениально читал саму пьесу. Здесь вообще нет привычных понятий автора, текста и читателя. Говорение равно слушанию, чтение письму, а авторство читательскому проникновению и соучастию. Пруст в данном случае не только превращается в читателя (Расина), но и своего читателя делает необходимым и равным ему (Прусту).
Очень трудно говорить о какой-либо жанровой или даже видовой определенности текста. Стерты все границы, обрушена вся персонология, как бог на душу строится сюжет. А главное, попирается самое святое – образ un cocu magnifique, «великолепного рогоносца», – вечного героя всех времен и народов.
Житье-бытье главных (и единственных) героев – сплошное, вечное недоразумение (eternel malentendu), но они могли быть счастливы (auraient pu etre heureux). Условия для счастья заданы изначально, но надо пройти через нулевую точку кульминационной сцены, чтобы это «Le Grand Peut-Etre» [«Великое “Может быть”»] стало малой, но осязаемой действительностью (кстати, Пушкин именно счастье [bonheur] называл «Великим “Может быть”», уверяя, что в вопросах счастья он атеист). Брак наших героев – по любви и взаимной склонности (mariage d'inclination), и Рауль любит свою единственную и неповторимую избранницу, но больше все-таки ценит самого себя (l'amour-propredeRaoul). И во власти этого тиранического самолюбия и жажды обладания он выбрал Маргариту, как товар на витрине. Она для него скорее resamata, «вещь вожделенная», живая кукла, божественная игрушка, которая должна принадлежать только ему (в чем он всему свету торжественно клянется). Герой – в клетке привычки и в лапах натуральных свойств предмета, даже если этими свойствами являются божественность или инфернальность. Но любовь – это эгоизм на двоих, поэтому Маргарита тоже хороша… Одного героя Писемского спрашивают: «“Бога ради, скажите нам скорее, кто хуже: мужчины или женщины?” Он вдруг, не задумавшись и очень серьезно, отвечает: “Оба хуже!”» (I, 256-257). Так и здесь. Маргарита сама изводит мужа и находит удовольствие в том, чтобы пощипывать самолюбие Рауля, будто струны старой и уже ненужной мандолины (prit plaisir a gratter sur l'amour-propre de Raoul comme sur une vieille mandoline hors d'usage). Эта вдовья доля вечных детей удовольствия не может не оскудеть (потому как удовольствие есть удовлетворение желания, а желание есть поиск удовольствий, и в конце концов, удовлетворения уже не видать).
Счастью мешают их ужасные характеры. Стоит одному невпопад сказать «да» или «нет», и – хлоп, разбитые тарелки, пощечины или даже пинки под зад. Однако любовь все примиряет, без устали заштопывая новые дырки на старых чулках. «Потом начинаются бесчисленные поцелуи, бесконечные –
