– Ага, пришли? – и торопливо прошел за перегородку.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону:
– Ты со мной не спорь..;
Сел, развернул книгу и, взглянув на Самгина, спросил Диомидова:
– Этот?
– Да.
– Ну – здравствуйте! – обратился незначительный человек ко всем. Голос у него звучный, и было странно слышать, что он звучит властно. Половина кисти левой руки его была отломлена, остались только три пальца: большой, указательный и средний. Пальцы эти слагались у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой рукой узенькие страницы крупно исписанной книги, левой он непрерывно чертил в воздухе затейливые узоры, в этих жестах было что-то судорожное и не сливавшееся с его спокойным голосом.
– На сей вечер хотел я продолжать вам дальше поучение мое, но как пришел новый человек, то надобно, вкратцах, сказать ему исходы мои, – говорил он, осматривая слушателей бесцветными и как бы пьяными глазами.
– Валяй, послушаем, – сказал улыбающийся человек и сел рядом с Климом.
Проповедник посмотрел в книжку и продолжал очень спокойно, словно он рассказывает обыкновенное и давно известное всем:
– Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного в моем поучении не содержится. Все очень просто: мир этот, наш, весь – дело рук человеческих; руки наши – умные, а башки – глупые, от этого и горе жизни.
Клим посмотрел на людей, все они сидели молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов исчез. Закипала, булькая, вода в котлах; усатая женщина полоскала в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые дрова в печи. Дрожал и подпрыгивал огонь в лампе, коптило надбитое стекло. В сумраке люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
– Что это значит – мир, если посмотреть правильно? – спросил человек и нарисовал тремя пальцами в воздухе петлю. – Мир есть земля, воздух, вода, камень, дерево. Без человека – все это никуда не надобно.
Сосед Клима, закурив, спросил:
– А откуда ты, Яков Платоныч, знаешь, что надобно, что – нет?
– Не знал, так – не говорил бы. И – не перебивай. Ежели все вы тут станете меня учить, это будет дело пустяковое. Смешное. Вас – много, а ученик – один. Нет, уж вы, лучше, учитесь, а учить буду – я.
– Ловко? – шепнул Климу улыбающийся сосед, обдав ему щеку теплым дымом.
А учитель продолжал размеренно и спокойно втыкать в сумрак:
– Камень – дурак. И дерево – дурак. И всякое произрастание – ни к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, – имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и – проник насквозь, при помощи неизвестного человека. «Объясняющий господин», – вспомнил Клим. Из сумрака высунулось чье-то раздробленное оспой лицо, и простуженный голос сиповато попросил:
– Про бога бы...
Яков Платонович трехпалою рукой приподнял лампу, посмотрел на вопрошателя прищурясь и сказал:
– Здесь я учу. Я знаю, когда богу черед. Затем снова обратился к Самгину:
– Учеными доказано, что бог зависит от климата, от погоды. Где климаты ровные, там и бог добрый, а в жарких, в холодных местах – бог жестокий. Это надо понять. Сегодня об этом поучения не будет.
– Вас боится, – шепнул Климу сосед и стал плевать на окурок папиросы.
Философ решительно черкнул изуродованной рукой по столу и углубился в книгу, перелистывая ее страницы.
Самгин чувствовал себя больным, обезмысленным, втиснутым в кошмар. Если б ему рассказали, что он видел и слышал, он не поверил бы. Все сердитей кипела вода в котлах, наполняя подвал тяжко пахучим паром. Усатая женщина шлепала в корытах черными кусками печени и легких, полоскала сычуги, выворачивая их, точно грязные чулки. Она возилась согнувшись и была похожа на медведицу. У печи кто-то всхрапнул, повез ногами по полу и гулко стукнулся головой о перегородку. Проповедник, взглянув на него из-под ладони, сказал не улыбаясь и не сердито:
– Побереги башку, может – еще годится. Трехпалая кисть его руки, похожая на рачью клешню, болталась над столом, возбуждая чувство жуткое и брезгливое. Неприятно было видеть плоское да еще стертое сумраком лицо и на нем трещинки, в которых неярко светились хмельные глаза. Возмущал самоуверенный тон, возмущало явное презрение к слушателям и покорное молчание их.
– От царя небесного вниз спустимся к земному... На секунду замолчав, учитель почесал в бороде и – докончил:
– ...делу.
Общительный сосед Клима радостно шепнул:
– Про Царя-Голода начнет...
– Все мы живем по закону состязания друг с другом, в этом и обнаруживается главная глупость наша.
Топорные слова его заставили Клима иронически подумать:
«Слышал бы это Кутузов!»
И все-таки было оскорбительно наблюдать, как подвальный человечишка уродливо и дерзко обнажает знакомый, хотя и враждебный ход мысли Кутузова.
– Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И – всякие налоги. Вот о чем надобно думать...
– Ловко? – горячим шопотом спросил сосед Клима. И – крепко потирая руки:
– Министр, сукин кот!
– Вы ему вериге?
– А – чего же не верить? Он правду режет. Поговорив еще минут десять, проповедник вынул из кармана клешней своей черные часы, взвесил их, закрыл книгу и,
