сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь – без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
– Говорят, – он замечательный пропагандист. Но мне не нравится, он – груб, самолюбив и – ты обратил внимание, какие у него широкие зубы? Точно клавиши гармоники.
– Он, кажется, глуп? – спросил Самгин.
– Нет, это у него от самолюбия, – объяснила Любаша. – Но кто симпатичен, так это Долганов, – понравился тебе? Ой, Клим, сколько новых людей! Жизнь...
Клим досказал:
– Выбрасывает негодных, ненужных, и вот они плутают из дома в дом...
Это было его предисловие к выговору Любаше, но она, взглянув на часы, испуганно схватилась за голову.
– Ой, опаздываю! Мне – в Петровский парк, – бегу, бегу!
И убежала, оставив в дверях свалившуюся с ноги туфлю.
Самгин походил по комнате в мелких мыслях о матери, Инокове, Спивак, но все это было далеко от него, неинтересно, тревожил вопрос: что это за «Манифест»? -Неужели возможна серьезная политическая партия, которая способна будет организовать интеллигенцию, взять в свои руки студенческое и рабочее движение и отмести прочь болтунов, истериков, анархистов? В партии культурных людей и он нашел бы место себе. Он отправился к Прейсу, но там Казя весело сообщила ему, что Борис Викторович уехал за границу. Самгин зашел в ресторан, поел, затем часа два просидел в опереточном театре, где было скучно и бездарно. Домой он возвратился около полуночи. Анфимьевна сказала ему, что Любаша недавно пришла, но уже спит. Он тоже лег спать и во сне увидал себя сидящим на эстраде, в темном и пустом зале, но из темной пустоты кто-то внушительно кричит ему:
– Извольте встать!
Встать он не мог, на нем какое-то широкое, тяжелое одеяние; тогда голос налетел на него, как ветер, встряхнул и дунул прямо в ухо:
– Встаньте!
Самгин проснулся, вскочил.
– Ваша фамилия? – спросил его жандармский офицер и, отступив от кровати на шаг, встал рядом с человеком в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.
– Ваша фамилия? – строго повторил офицер, молодой, с лицом очень бледным и сверкающими глазами. Самгин нащупал очки и, вздохнув, назвал себя.
– Как? – недоверчиво спросил офицер и потребовал документы; Клим, взяв тужурку, долго не мог найти кармана, наконец – нашел, вынул из кармана все, что было в нем, и молча подал жандарму.
– Свети! – приказал тот солдату, развертывая бумаги. В столовой зажгли лампу, и чей-то тихий голос сказал:
– Сюда.
Потом звонко и дерзко спросила Любаша:
– Что это значит?
– Обыск, – ответил тихий голос и тоже спросил: – Вы – Варвара Антропова?
– Я – Любовь Сомова.
– А где же хозяйка квартиры?
– И дома, – хрипло произнес кто-то.
– Что?
– И домохозяйка. Как я докладывал – уехала в Кострому.
– Кто еще живет в этой квартире?
– Никого, – сердито ответила Любаша. Самгин, одеваясь, заметил, что офицер и чиновник переглянулись, затем офицер, хлопнув по своей ладони бумагами Клима, спросил:
– Давно квартируете здесь?
– Остановился на сутки проездом из Финляндии. Офицер наклонился к нему:
– Из... откуда?
– Из Выборга. Был и в других городах. Чиновник усмехнулся и, покручивая усы, вышел в столовую, офицер, отступив в сторону, указал пальцем в затылок его и предложил Климу:
– Пожалуйте.
В столовой, у стола, сидел другой офицер, небольшого роста, с темным лицом, остроносый, лысоватый, в седой щетине на черепе и верхней губе, человек очень пехотного вида; мундир его вздулся на спине горбом, воротник наехал на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим, спросил, взглянув на него плоскими глазами:
– Это что-то театральное?
И, снова наклонясь над столом, сказал сам себе:
– Лекции.
Он взглянул на Любашу, сидевшую в углу дивана с надутым и обиженным лицом. Адъютант положил пред ним бумаги Клима, наклонился и несколько секунд шептал в серое ухо. Начальник, остановив его движением руки, спросил Клима:
– Вы из Финляндии? Когда?
– Сегодня утром.
– А зачем ездили туда?
– Хоронить отца.
Офицер встал, кашлянул и пошел в комнату, где спал Самгин, адъютант и чиновник последовали за ним, чиновник шел сзади, выдергивая из усов ехидные улыбочки и гримасы. Они плотно прикрыли за собою дверь, а Самгин подумал:
«Вот и я буду принужден сопровождать жандармов при обысках и брезгливо улыбаться».
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
– Чорт знает что такое! – вдруг вскричала Сомова; он отошел подальше от нее, сел на стул, а она потребовала громко:
– Полицейский, скажите, чтобы мне принесли пить! Не шевелясь, полицейский хрипло приказал кому-то за дверью:
– Скажи, Петров.
Через минуту вошла с графином воды на подносе Анфимьевна; Сомова, наливая воду в стакан, высоко подняла графин, и Клим слышал, как она что-то шепчет сквозь бульканье воды. Он испуганно оглянулся.
«Наскандалит она...»
Из двери выглянул адъютант, спросил:
– Телефон есть в квартире?
– Ищите, – ответила Любаша, прежде чем один из жандармов успел
