это тоже волновало Самгина. Он стоял у стола, убранного цветами, смотрел на улыбающуюся мордочку поросенка, покручивал бородку и слушал, как за его спиною Митрофанов говорит:
– Господин Долганов – есть такой! – доказывал мне, что Христа не было, выдумка – Христос. А – хотя бы? Мне-то что? И выдумка, а – все-таки есть, живет! Живет, Варвара Кирилловна, в каждом из нас кусочек есть, вот в чем суть! Мы, голубушка, плохи, да не так уж страшно...
– Сядемте, – предложил Клим, любуясь оживлением постояльца, внимательно присматриваясь к нему и находя, что Митрофанов одновременно похож на регистратора в окружном суде, на кассира в магазине «Мюр и Мерилиз», одного из метр-д-отелей в ресторане «Прага», на университетского педеля и еще на многих обыкновеннейших людей. Он был одет в черную, неоднократно утюженную визитку, в белый пикейный жилет, воротник его туго накрахмаленной рубашки замшился и подстрижен ножницами. Глотая рюмку за рюмкой «зубровку», он ораторствовал:
– Мы все от Христа пошли, и это для всех – один путь. И все хотим благоденственного и мирного жития, чего и Христос хотел, да!
– Один поэт, – сказал Клим, – то есть он не поэт, а Дьякон...
– Дьякон, да! – согласился или подтвердил Митрофанов. – Ну-с?
– Он сказал Христу:
– Как это? – спросил Митрофанов, держа рюмку в руке на уровне рта, а когда Клим повторил, он, поставив на стол невыпитую рюмку, нахмурился, вдумываясь и мигая.
– Может быть, это – и верно, но – как-то... дерзко, – задумчиво сказала Варвара.
– Дьякон, говорите? – спросил Митрофанов. – Что же он – пьяница? Эдакие слова в пьяном виде говорят, – объяснил он, выпил водки, попросил: – Довольно, Варвара Кирилловна, не наливайте больше, напьюсь.
И снова заговорил:
– Ненависть – я не признаю. Ненавидеть – нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть – да за что же? Кого? Все идет по закону естества. И – в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот... ни на одну женщину не замахивался даже... хотя, может. следовало бы и ударить.
– А если это не в гору идет, под гору? – тихо спросила Варвара и заставила Самгина пошутить:
– Ты хочешь, чтоб я тебя бил?
– Невозможно представить, – воскликнул Митрофанов, смеясь, затем, дважды качнув головою направо и налево, встал. – Я, знаете, несколько, того... пьян! А пьяный я – не хорош!
Он снова, но уже громко, рассмеялся и сказал, тоже очень громко:
– Пьяный я – плакать начинаю, ей-богу! Плачу и плачу, и чорт знает о чем плачу, честное слово! Ну, спасибо вам за привет и ласку...
– Славный человек, – вздохнула Варвара, когда постоялец ушел.
Уже светало; в сером небе появились голубоватые ямы, а на дне одной из них горела звезда.
– Человек от людей, – сказал Клим, подходя к жене. – Вот именно: от людей, да! Но я тоже немножко опьянел.
Он обнял Варвару, подняв ее со стула, поцеловал, но она, прильнув к нему, тихонько попросила:
– Нет, ты меня не трогай, пожалуйста. И, освободясь из его рук, схватилась за виски несколько театральным жестом.
– Голова болит?
– Нет, но... Как непонятно все, Клим, милый, – шептала она, закрыв глаза. – Как непонятно прекрасное... Ведь было потрясающе прекрасно, да? А потом он... потом мы ели поросенка, говоря о Христе...
– Девочка моя, что ты? – спросил Самгин, ласково, но уже с легкой досадой.
– Да, глупо... я знаю! Но – обидно, видишь ли. Нет, не обидно?
Она смотрела в лицо его вопросительно, жалобно, и Клим почувствовал, что она готова заплакать.
– Ты переволновалась, вот что...
– Да, я пойду, лягу, – сказала она, быстро уходя в свою комнату. Дважды щелкнул замок двери.
«Устала. Капризничает, – решил Клим, довольный, .что она ушла, не успев испортить его настроения. – Она как будто молодеет, становится более наивной, чем была».
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало:
«Христос воскресе из мертвых…» Клим Самгин оглянулся и тихонько пропел:
– «Смертию смерть попра».
– Или – поправ? – серьезно вполголоса спросил он кого-то, затем повторил тихо, тенорком:
– «Смертию смерть поправ».
Он снова оглянулся, прислушался, в доме и на улице было тихо.
– Это, разумеется, смешно, что я пою. Но я – нетрезв, вот в чем дело, – объяснял он кому-то. – Пою, потому что немножко пьян.
Ему хотелось петь громко, торжественно, как поют в церкви. И чтоб из своей комнаты вышла Варвара, одетая в светлое, точно к венцу.
– Очень глупо, а – понятно! Митрофанов пьяный – плачет, я – пою, – оправдывался он, крепко и стыдливо закрыв глаза, чтоб удержать слезы. Не открывая глаз, он пощупал спинку стула и осторожно, стараясь не шуметь, сел. Теперь ему не хотелось, чтоб вышла Варвара, он даже боялся этого, потому что слезы все-таки текли из-под ресниц. И, торопливо стирая их платком, Клим Самгин подумал:
«В жизни моей что-то... не так, неладно».
Звезда уже погасла, а огонь фонаря, побледнев, еще горел, слабо освещая окно дома напротив, кисейные занавески и тени цветов за ними.
На другой день, вспомнив этот припадок лиризма и жалобу свою на жизнь, Самгин снисходительно усмехнулся. Нет, жизнь налаживалась неплохо. Варвара усердно читала стихи и прозу символистов, обложилась сочинениями по истории искусства, – Самгин, понимая, что это она готовится играть роль хозяйки «салона», поучал ее:
