хоть на несколько минут. Но Пелагея Прохоровна отмалчивалась, а это молчание в кругу говорящих и издевающихся над ней женщин - та же пытка… Пробовала было она оборвать женщин - не помогло: ее молчание им не нравится, а о чем она станет говорить с ними?
Женщины заговорили, оживились; но это оживление было невеселое. Все говорили дрожащим голосом:
- Што-то господь пошлет?
- Выпустят или нет?
- Дожидай! Чать, в тюрьму сведут…
- Ну, там, говорят, лучше здешнего.
Пристали к Пелагее Прохоровне.
- Ты где жила?
Та сказала.
- Ну, теперь будет следствие, спрашивать будут, у кого украла…
- Да я не украла…
- Ну, полно-ко… Ты прописана ли? И паспорт в квартале?
- Паспорт у меня в платье.
- Покажи!
- Да там, в узлу.
- Ах ты, дура! Да ты погибла теперь.
- Как?
- А так. Теперь у тебя паспорт вытащат и изорвут или паспорт бабе какой-нибудь чужой всунут в платье… Где узел-то лежит? в каком углу?
- Походишь же ты по частям. Придется посидеть с годок… - и т. д.
Пелагею Прохоровну очень напугали арестантки, и она решительно не знала, что делать. Она готова была разломать стену, чтобы выскочить из этого ада.
Не меньше ее мучилась и Евгения Тимофеевна, но Пелагее Прохоровне казалось, что той как будто легче. Она подумала, что эта барышня, должно быть, не из добрых, потому что она и с родными перессорилась из-за чего-то непонятного и говорила ей ночью как-то непонятно. Кто ее знает, закралось у Пелагеи Прохоровны сомнение, из каких она? Может, она здесь уже и не в первый раз.
- Неужели можно привыкнуть? - спросила она Евгению Тимофеевну; которая сидела с нею рядом.
- К этой жизни… Да, немножко я попривыкла. И к худу надо Привыкать. Мне вот немного легче, потому что я жду уже другой день сегодня, как меня поведут в тюрьму; по крайней мере, я на воздух выйду.
- Откуда же ты знаешь, что тебя в тюрьму поведут? - спросила Пелагея Прохоровна Евгению Тимофеевну.
- В первый день меня водили к следователю; допросы отбирали. Там следователь сказал на мою жалобу, что здесь нехорошо, что недолго придется просидеть в части и что, как кончится следствие, меня переведут в тюрьму.
- Неужели ты своего ребенка задушила?
- Ох, виновата ли я! - Евгения Тимофеевна заплакала.
В это время к двери подошел дежурный.
- О чем это плачет? - спросил он камору сердито.
- А кто ее знает? слезы-то некупленные!
- Только смейте вы у меня ее хоть пальцем тронуть! Я вас всех в карцер запру! - проговорил грозно дежурный и ушел.
Женщины напали с ругательством на Евгению Тимофеевну и согнали ее и Пелагею Прохоровну с нар.
- Сиди с ней на полу.
- Какое вы имеете право толкаться! Я дежурному скажу, - крикнула Пелагея Прохоровна.
Женщины напали на нее.
- И ты, видно, из таковских! И ты, видно, своих ребят в реки побросала, что с ней знаешься!!
- Должно быть, она помогала ей.
- Как вам не грех! Ну, чем я виновата перед вами? - проговорила Евгения Тимофеевна, рыдая.
- А! тут дак виновата… А отчего ты, если тебе не мил ребенок, в воспитательный не отдала его?
- Если бы мне не жалко было… - проговорила Евгения Тимофеевна.
- А кто уж у те любовник-то?
Евгения Тимофеевна еще пуще зарыдала.
- Не троньте ее, бабы. Не всякой, я думаю, из нас приятно об этом рассказывать.
Женщины мало-помалу отстали от Пелагеи Прохоровны и Евгении Тимофеевны.
Они хотя и сидели рядом, но не говорили друг с другом долго: Евгения Тимофеевна не плакала, но, уперши голову на левую ладонь, с отчаянием и какою-то злобою смотрела на пол; Пелагея Прохоровна смотрела на нее, с сожалением думала: какая она молодая!
- А жалко мне тебя, Евгенья Тимофеевна! Очень жалко! - проговорила наконец Пелагея Прохоровна: - Добро, я мужичка, а ты дворянка. - Евгения Тимофеевна несколько минут молчала.
- Гораздо лучше бы было, если бы я была не дворянского роду, - сказала она.
- Ну, полно: дворяна - господа, а наш брат што? Плевок. Дворянин накуралесит - ему ничего, потому за него богатые да знатные стоят; а мужик чуть чего сделал - виноват. Вот хоть я - за што я попала в часть?
Соседка молчала несколько минут.
- И все-таки мне удивительно, Евгенья Тимофеевна, как это ты дворянского роду, а за тебя дворяне не заступятся? Ведь хоть бы эти полицейские, ведь они не из дворян, поди, а как обижают-то.
- Палагея Мокроносова! - крикнул мужской голос; другой мужской голос повторил это.
- Никак меня? - спросила арестанток Пелагея Прохоровна, встала и пошла.
X НАКОНЕЦ ПЕЛАГЕЯ ПРОХОРОВНА СТАЛА СВОБОДНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ И ЕДВА НЕ УМИРАЕТ В ЭТОЙ СВОБОДЕ
На третий день Евгению Тимофеевну куда-то потребовали. Она со слезами распростилась с женщинами и особенно с Пелагеей Прохоровною.
- Не видаться уж, знать, нам больше! - говорила Евгения Тимофеевна.
Но долго рассуждать ей не дали и велели взять все, что у ней есть при себе.
Пелагея Прохоровна прослезилась, да и прочие женщины смотрели на нее с жалостию. Им уже не в первый раз приходилось видать женщин, уходящих из каморы со слезами, что означало не выпуск на волю, а заключение в тюрьму; при виде же Евгении Тимофеевны жалость проявилась даже у более жестких натур. Ее ждали до вечера. Вечером ждать перестали.
Теперь Пелагея Прохоровна чувствовала себя одинокою, потому что остальные женщины как-то сторонились ее и большею частию молчали или развлекались с вновь появляющимися в каморе женщинами. От скуки они шли в другую камору, несмотря на то, что их оттуда гнали городовые; и к ним заходили арестантки из другой каморы. Скука была страшная.
На третий день, как ушла Евгения Тимофеевна, Пелагею Прохоровну отправили в Петербургскую часть, откуда ее повели к кухмистерше Овчинниковой. Оказалось, что г-жа Овчинникова уже померла, а дочь ее живет у тетки на Песках. Дворник того дома на Петербургской, где жил майор, сказал, что Пелагея Прохоровна была у майора в кухарках и потом переехала с ним тогда-то.
Когда Пелагею Прохоровну привели обратно в часть, то она заметила, что полицейские, рассматривая какие-то бумаги, хохочут.
- Ты говоришь, у майора Филимонова жила? - спросил Пелагею Прохоровну весело надзиратель.
