- А я, брат Игнатий Прокофьич, давно хотел поблагодарить тебя, да все как-то не подходило случая. Уж и жильцов же ты нам поставил! Нарочно как будто привел больных. Свезли в клинику. Вот теперь девчонка у Софьи захворала. Это от них. Нехорошо, братец! - проговорил обидчиво Данило Сазоныч.
Петров побледнел. Он расспросил подробно и высказал сожаление о том, что ничего не знал раньше.
- Я-то ничего, а вот Лизка с Сонькой сердятся… Я только боюсь, не прилипчивая ли болезнь-то у них! кабы бабы не захворали!..
Петров предложил Горшкову сходить завтра во 2-й сухопутный госпиталь и выразил желание водвориться к нему. Они пошли в квартиру Горшковых. Лизавета Федосеевна высказала, вместе с сестрой, свое неудовольствие Петрову насчет жилички.
- Вы меня давно знаете. С какой стати я стану делать вам назло? А вот вы меня к себе пустите, вместо них.
- Да я не знаю… Я деньги с нее уже получила… Неловко, - сказала Лизавета Федосеевна.
- Я ей возвращу деньги.
Лизавета Федосеевна подозрительно посмотрела на Петрова и ничего не сказала.
- Ну, да ладно, переходи… Ставь, баба, самовар, а завтра мы проведаем их. Что, ты давно с ней, видно, знаком-то?
- Да так, месяца с три.
- Ишь ты, шуба овечья - душа человечья!
- Да ты, Данило Сазоныч, не думай чего-нибудь: я с ней и разговаривал-то, кажется, всего раза четыре.
- Што про это говорить!
И Данило Сазоныч завел разговор о Потемкине, который говорил ему, что переходит опять за Московскую заставу.
XV В КОТОРОЙ СТОЛИЧНЫЕ РАБОЧИЕ РАЗЪЯСНЯЮТ ВОПРОС, ГДЕ ЛУЧШЕ
Утром, на другой день, Игнатий Прокофьич перебрался в ту комнату, которую наняла Пелагея Прохоровна. Имущества у него было немного: сундук, образ Тихвинской божией матери в серебряном окладе и узел с хорошим платьем. Кровать он устроил скоро, так что к десяти часам он и Горшков уже были одеты по-праздничному и пошли во 2-й военно-сухопутный госпиталь.
Сперва они разыскали Пелагею Прохоровну. В палате, которую им указали, лежало до пятнадцати женщин. Около шести кроватей стояли посетители, мужчины и женщины. Когда они подошли к Пелагее Прохоровне, она спала, лежа на спине. Лицо ее было изменившееся, а по склянкам, стоящим на маленьком столике около кровати, можно было заключить, что она уже приняла немалое количество лекарств. Над ее головой на черной дощечке было написано мелом название болезни по-латыни. Они отошли к двери.
Большинство женщин лежало, меньшинство полусидело; лежащие говорили с трудом, смотрели на один предмет; полусидящие выговаривали медленно, точно у них в горле что-нибудь засело. Посетители, бедные люди, одетые по-праздничному, говорили тихо, старались придать себе бодрость, но это как-то не выходило: в их голосе слышалось дрожание, глаза выражали любовь, ласку и печаль. Нигде так человек не примиряется с человеком, как в больнице, как бы он ни был зол на противника. Невольно посетителю приходит мысль, что жизнь человеческая недолговечна и из больницы очень легко отправиться к праотцам, Тем более рабочий человек, видящий постоянно, что больные из больницы поступают прямо на кладбище, смотрит на больных с великим сожалением, много думает о прошедшем, примиряется с жизнью и желает себе смерти, думая: а ведь там лучше? По крайней мере, не знаешь, что будет завтра, там ничего не чувствуешь… А то живешь, живешь, всегда чем-нибудь недоволен, на каждом шагу встречаешь препятствия - и, наконец, добьешься того, что умрешь в больнице.
Горшков и Петров стояли грустные. Им невыносимо тяжело было. Но они не говорили, а только взглядывали друг на друга со вздохами.
К ним подошла сиделка, толстая, высокая пожилая женщина, и сказала, что их знакомой больной операцию в горле делали недавно и что к ней не велено никого пускать.
Печальные вышли из палаты Горшков и Петров.
- Вот она, жизнь-то наша! - сказал Горшков.
- Што про это говорить. Ищем, где лучше, а находим - могилу. Зачем родиться-то? - проговорил с досадой Петров.
- Слава богу, што у меня детей нет, - сказал Горшков.
Приятели замолчали и молча шли до конторы, чтобы справиться о Панфиле Горюнове.
- Умер вчера, - сказал писарь, справившийся в книге.
Горшкова и Петрова точно морозом обдало.
- Завтра в анатомическую снесут. Резать будут, - сказал писарь.
Петров взглянул на Горшкова, который смотрел в пол.
- А нельзя, чтобы не резать? - спросил Горшков сердитым голосом.
- Если родные найдутся… Если кто хоронить возьмется, резать не будут, потому что болезнь неинтересная.
Петров и Горшков вышли из конторы задумчивые.
- Как быть-то? Надо хоронить, - сказал Горшков.
- Зачем давать им резать?
- Нешто человек скот какой? Умер - и режь. Надо его домой взять.
Но трупа на дом не дали, а сказали, что его будут вскрывать, так как всех умерших в клинике вскрывают. Запечалились приятели, но делать нечего. Скоро они нашли, на Выборгской же, знакомого гробовщика, которому ничего не стоило сколотить из досок гроб и помазать его снаружи охрой, за что он по-приятельски взял рубль серебром.
- Теперь, на каком кладбище мы его похороним? - спросил Горшков Петрова.
- Не в Невскую же его тащить. Конечно, к Митрофанию. Это наше кладбище.
Сделавши все, что нужно, приятели пошли домой; но не могли есть и молчали. Лизавета Федосеевна, пристававшая к ним с вопросами, наконец потеряла терпение.
- Што, померли, што ли? - спросила она.
- Брат помер, а той операцию в горле делали.
- Экие времена-то, господи! сколько народу-то мрет. Диви бы, холера!
- Ну, да толковать-то нечего, приготовь чистую рубаху да штаны, - сказал Данило Сазоныч.
- А много ли их у тебя нашито? - проговорила недовольно Лизавета Федосеевна.
- Умрем, так ничего не нужно будет.
Обоим приятелям было тяжело, и они вышли на улицу, но и там невеселые мысли бродили в их головах; к тому же шел снег. Оба они хотели говорить, но ничего не находили, о чем завести разговор. Что об этом говорить! - заключил каждый и, сделав сердитый взгляд, отворачивал голову в сторону. Но Петров злился больше Горшкова.
- Што стоите, али баб караулите? - спросил рабочий, вышедший из другого двора.
Приятели промолчали.
- Што, Федул, губы-то надул? Аль дома худо? - спросил, улыбаясь, рабочий Данила Сазоныча.
- Так, невесело… Тут вот квартирантов пустил к себе, да захворали; вон там… - И он указал на Выборгскую.
- Померли?
- Один помер, другая-то тоже, может, помрет… Полакомься!
Рабочий замолчал.
- У меня вчера вот мать соборовали. Тоже, должно быть, скоро отойдет; а маленький сынишко ногу
