осмеливается опередить Фредди и — еще непонятнее — как можно уделять внимание такому типу, вместо того чтобы указать ему на его ошибку: семьюжды семь с тебя за заказ — как в лютом, долгом бичевании, седмижды семь ударов хлыста, рукой Фредди или у него на глазах — нет, как все же странно устроен мир.
В ожидании нашей очереди я глазел по сторонам и старался не думать о левом бедре Фредди, от прикосновения с которым — случайного ли, намеренного — как тут докажешь? — мое тело тлело на медленном, мучительном огне. Да: определенно было бы лучше, если бы я нашелся и сболтнул что-нибудь такое, что разом уничтожило бы мои шансы, и из-за чего Фредди с презрением навсегда отшатнулся бы от меня — но что? Например, я мог бы сказать, что здесь нет ни единого хорошенького мальчика, кроме него — это было бы, я полагаю, достаточно серьезно и достаточно мерзко — или просто задать вопрос ради вопроса: например, правда ли это, что старик Альберт — его постоянный друг? Вполне сошло бы, с точки зрения банальности формулировки, и должно было бы сработать — но я просто не мог заставить себя спросить нечто подобное.
Чем он, в сущности, занимался, Фредди? Вопрос внезапно заинтриговал меня. Художник? Ну тогда, верно, не настоящий. Скульптор, в мастерской которого не сыщешь ни крошки мрамора, но который, к примеру, сооружает «Буквальные Объемы» из старых телефонных справочников, очечных оправ и слуховых аппаратов? Нет, для этого у него был чересчур милый, чистый, естественный и честный вид: он умел только то, что умел, и не мог того, чего не мог, но мозгов, во всяком случае, никому не пудрил. Может, он и вовсе не имел никакого отношения к искусству, а был всего лишь дружком «старика» Альберта — тот-то как раз слыл человеком искусства, композитором — из тех, что намертво застревают на верхней нотной линейке, до половины исчерканной карандашом и вновь до дыр вытертой ластиком. Нет, я знаю — осенило меня: Фредди играл на лютне, скорчившись или облокотившись на старый подоконник, вот оно что.
— А знаешь, тут ведь ни одного симпатичного мальчика нет, — отчетливо и намеренно чуть громче, чем следовало, заметил я. И вслед за этим подумал, что после поправки, которой я так определенно настроился снабдить свое замечание, мое высказывание окажется несправедливым по отношению к Тигру.
— В самом деле? А мне кажется, ничего, вполне приемлемо, — сказал Фредди. Возможно, это был единственный имевшийся у него в запасе ответ, к которому он прибегал чуть ли не всякий раз, когда высказывание требовало некоего размышления, но от звука его голоса меня вновь бросило в дрожь. Откуда он был родом? Был ли его акцент каким-то особенным, или же это был самый обычный амстердамский говор плюс какой-нибудь курс «выступление перед аудиторией»? Как бы то ни было, как ни хотел я испортить все, перебороть себя, и, осквернив, сделать невыносимым — вновь его голос мощным потоком пробился ко мне.
— Ну да: ни одного-единственного хорошенького мальчика — это я, разумеется, в самом общем смысле, прошу заметить, — заныл я. — Как бы там ни было, тут все же имеется одно бросающееся в глаза исключение, — бубнил я, довольно откровенно оглаживая взглядом фигуру Фредди. — «Теперь он знает, что я такое, — подумал я. — Вот это самое я и есть: моя жизнь, и он это видит, и отвращает лицо свое, и так тому и быть».
Со стороны сцены раздался хлопок. Артистическая супруга в серьгах у фортепьяно мужественно отыграла и мужественно допела и, с преувеличенной тщательностью человека, всеми силами старающегося не выдать своего опьянения, попыталась опустить крышку пианино — но увы, за несколько сантиметров до цели крышка все-таки вырвалась из ее рук и упала. Дама встала, но теперь, с еще большим трудом удерживая равновесие, столкнула со сцены в зал стоявший у нее за спиной фортепианный табурет, где он с еще большим грохотом, стуча и перекатываясь, приземлился на пол.
Фредди Л. взглянул на меня, и по губам его скользнула неторопливая усмешка. Смеялся ли он над непреднамеренной музыкальной клоунадой, или над примитивностью моей лести, определенно прозрачной и тем не менее приятной ему? Внезапно, движением поначалу весьма смутным и тем не менее достаточно сильным, чтобы показаться недвусмысленным, он прижался бедром к моему — не откровенно, а скорее нежно и зависимо, как некий доверчивый зверь.
Я не достиг того, что должно было бы означать исполнение моего желания — а может, как раз наоборот. Я знал, что Фредди Л. не отвергнет меня из-за пустых слов, банальностей и грубостей, и что он и впрямь хотел бы, чтобы у нас было что-то, что — в отношении его — со временем превратилось бы в нечто постоянное.
И вот я ощущал, что обладаю миром, которого не хотел. Или все же хотел? Чего же я хотел тогда, в конце концов?
Глава седьмая
Тяжелее воздуха
Довольно скоро лед был сломан, языки оттаяли и между нами завязалась оживленная болтовня. Кругом царил немолчный гвалт — зальчик мало-помалу заполнялся. Подобно захлестнутому волной купальщику, что взывает к Господу и клянется впредь никогда не заплывать так далеко, я изо всех сил сопротивлялся порочному человеческому пристрастию к алкоголю, пытаясь не позволить голубоватой винной лиловизне пропитать меня насквозь и, ударивши в голову, превратить ее, и без того уже далеко не юную, в зрелище и подавно жуткое и неприглядное.
Нам, всем четырем — Тигру, Фредди, «старику» Альберту С. и мне — приходилось повышать голос, чтобы расслышать друг друга через круглый террасный столик. При этом обнаружилось, что Альберт был весьма туг на ухо, но никакими медными ушными трубками или слуховыми аппаратами, разумеется, не пользовался — хотя в ответ на практически каждую реплику исторгал скрипучее «А?» или «Чего?», приставляя ладонь к глуховатому уху.
В изломанной моей, многогрешной жизни порой встречался мне Мальчик, столь безоглядно преданный своему братишке или полубратцу, дружку, юному дядюшке, а то и какому-нибудь все еще моложавому хозяину гаража, что с ходу и не скажешь — «это еще что такое?»; и в подобных случаях никогда не составляло большого труда от души приударить также и за другой партией, а то и ринуться в лобовую атаку псевдолюбовного поединка на уже, как правило, находящегося на последнем издыхании, содрогающегося конца, презрения и забвения и посему практически не сопротивляющегося спутника жизни обожаемого существа; однако теперь того, что в другое время было бы приятным развлечением, у меня не получалось. Слишком уж я его ненавидел, этого старика Альберта, слишком глубоко было мое к нему отвращение, то и дело сменявшееся волнами великого сострадания и нежности к Фредди, силой принуждаемого предавать свое золотистое юное тело на поругание этой глухой тетере.
— Отчего он оглох, старик твой? — почти с отчаянием прокричал я во Фреддино прелестное темно- русое ушко, ощущая губами тепло, излучаемое юношеским его лицом. — Небось лечили тяп-ляп, какой- нибудь дешевый доктор-торопыга, да? Восемнадцать душ детей! Ранняя старость! Судьба пролетария! С таким же успехом мог бы и вовсе помереть, за те же деньги.
— Нет, это у него какая-то болезнь, — с улыбкой пояснил Фредди. Становилось заметно, что я уже едва сдерживался.
— Он с тобой хорошо обращается? Подкатывается небось к тебе раз-другой на дню, а? Дорогущими подарками заваливает?
— Ты чего это вдруг разорался? — заметил Тигр.
— Он мне ни в чем отказать не может, — чуть понизив голос, поведал Фредди, потупившись и разглядывая наружный край своего ботинка. — Это он сам так говорит.
— А? — вклинился тут и сам Альберт.
«Ну и приходится же тебе горбатиться, — пробормотал я про себя, с несколько кривой ухмылкой разглядывая Альберта. — Содержать еще трех-четырех хорошеньких Фреддиных дружков. Одевать их, кормить, приносить чай в постельку, пока Фредди тешит свою юную похоть с этими сладкими игрушками —
