наблюдал бы за ним через маленькое квадратное пыльное оконце. Он колотил и вытягивал гвозди с великим усердием, сидя на корточках в такой позе, что мне были ясно видны его попка и колени и, прежде всего, частью неприкрытая коротенькой роскошной рубахой юная спина. Я возбуждал себя, сопя, облепленный паутиной, но уже заслышал, как открывается входная дверь дома и «старик» шлепает наружу. Я вновь привел в порядок одежду и принялся шарить по полу за приоткрытой дверью сарая в поисках какого-то несуществующего орудия.
— Чем занимаетесь?
— Ну, Фредди мне немножко помогает разобрать перегородки.
Старик остался стоять, не уходил. «Попадись ты когда-нибудь в руки Божьи, парень, — подумал я. — Я тогда уж точно ни за что не поручусь». Меня опять осенила совершенно новая идея, — ведь любовь изобретательна и просто так не сдается.
— Что-то холодно тут, малыш, — сказал я Фредди. — Там, на камнях, у дверей, мы могли бы работать на солнышке. Пойдем. — Я отчетливо хлопнул дверью сарая и направился к дверям дома, прихватив инструменты и перегородки, которые требовалось разобрать. — Спроси-ка у Тигра, как там насчет кофейку, — елейным тоном обратился я к «старику». Тот и в самом деле вернулся в дом, хотя и явно ненадолго. — Побудь тут, Фредди, — взмолился я. — Побудешь немного? Я из чердачного окошка погляжу. Держись как можно ближе к изгороди, тогда ты будешь у меня как на ладони. Нагнись хорошенечко, так, чтобы у меня слюнки закапали. Да, вот так. Хоть и солнце, а прохладно.
Я вихрем метнулся во входную дверь, схватил с вешалки кожаную кепку, любовно нахлобучил ее на его юношескую макушку, вернулся в дом, забрался наверх по лестнице и неслышно опустил люк в чердачном полу. На что бы мне такое встать? На стуле будет слишком низко. Я подтащил к окну старый матросский сундук, с которым не раз ездил в Англию, поставил его на попа и неловко забрался на него. Сундук шатался и потрескивал у меня под ногами, но я распределил свой вес по двум противоположным углам, и мой трон любви перестал качаться. Приподняв щеколду чердачного окошка, я приоткрыл его на две дырочки, так что между нижней кромкой окна и пазом образовалась смотровая щель, не более чем средних размеров прицел, в котором, безусловно, мое лицо с улицы мог заметить только посвященный. Фредди уже прилежно принялся за свою мнимую работу. Из всех имевшихся у него под рукой инструментов он избрал самый бесполезный, а именно — старые тупые кусачки, пытаться которыми извлечь кончики глубоко ушедших в древесину рамочных гвоздей было гиблым делом; как дополнение к этой задуманной из добрых побуждений пантомиме, весьма смахивающей на разыгрываемый группой молодых рабочих спектакль под названием «построение социализма», он для разнообразия более-менее ритмично обстукивал всю строптивую конструкцию. Я расстегнул и спустил брюки, и теперь мне приходилось следить за своими скованными добровольными оковами любви лодыжками, чтобы не потерять равновесия, которое я вряд ли сумел бы вовремя восстановить. Я изо всех сил старался использовать драгоценные минуты. Впившись глазами в чуть оголившуюся спину Фредди, я переводил взгляд с его спины на члены, и затем вновь наверх, на шейку и отчетливо вырисовывавшиеся под шикарной рубахой юношественные лопатки. Где-то распахнулась дверь и, конечно же, на улице вновь показался «старик». Он внимательно, даже очень внимательно огляделся. Что-то было не так, но он не мог сообразить, что именно. Где же я? Старик потащился к сараю, но меня не было видно ни внутри, ни поблизости. Он бросил взгляд через плечо, на глухую стену соседского хлева. Даже на меня он посмотрел, и я — чердачное окно и все такое — оказался в поле его зрения, хотя он меня и не заметил. Он что-то спросил у Фредди. «Полагаю, что Герард ушел писать письма», — как мне послышалось, ответил тот. «Старик» опять — надолго ли? — ушаркал в дом и, отсчитывая от моего старта в небесные кущи, оставалось мне недолго. Фредди колотил клещами по дереву бессмысленно, но весьма правдоподобно, совершенно более не пытаясь делать вид, что в самом деле старается что-то от чего-то отделить. «Лупишь, как девка, — пробормотал я про себя. — Не знаешь, как мужик лупит? Это ты… очень скоро узнаешь, как мужик лупит… лупит тебя… по твоей маленькой… хорошенькой… бархатной… по твоей… твоей…» — земная тяжесть на мгновение отпустила меня в неизмеримо высокий, но безмерно краткий полет, после чего я вновь сделался простым смертным.
— Тысяча благодарностей, Фредди! — нахально крикнул я, упершись подбородком в раму и, немного выставив голову из-под карниза крыши, свесился вниз из окна, но торопливо юркнул назад, поскольку «старик» уже в третий раз появился на улице и таскался кругом и вынюхивал, на этот раз еще основательнее, и я беззвучно прикрыл окошко до того как он, возобновляя слежку, уцепится взглядом теперь и за крышу.
Да, вот так это все и было, вспоминал я, все еще лежа в постели и всматриваясь в полуденное небо. На свои удачи долго потом оглядываешься.
После позднего, по моим понятиям, завтрака мы, все четверо, уселись посовещаться, чем бы нам заполнить этот день.
— Тебе, Тигр, еще нужно клубни и луковки посадить возле Летнего Дворца, в патио, правда же? —
— Да, я вот прямо сейчас и отправлюсь, — поддакнул Тигр.
— Спроси Фредди, может, он пойдет, поможет тебе немного, — игриво предложил я. — Видишь ли, — продолжил я, обращаясь к «старику» Альберту, — я постепенно теряю голову от Фредди. Он не виноват, я должен держаться, но мне кажется, ничего страшного не случится, если он на пару часов удалится с поля.
— По мне, так отлично, — сказал Тигр. Помнит ли он еще о нашем ночном разговоре? Тигр отправился на чердак или на кухню в поисках каких-то садовых инструментов или кожаных садовых рукавиц.
— Знаешь, по крайней мере одно тут хорошо, — тут же решительно сообщил я «старому» Альберту С. — У этих двух малышей совершенно не стоит друг на друга, да, иначе не скажешь. Я этого, впрочем, понять не могу, — разливался я. — То есть, мне самому такого не понять, как можно смотреть на Фредди, находиться рядом с ним и не сбиваться с дыхания, и не заболевать от любви. Но Тигру от него ни жарко, ни холодно, ты понимаешь, как такое возможно? Для меня Фредди — ну да, все что хочешь, но Тигру он хоть бы хны, хоть бы хны! Тебя же не ранит, твою юношескую красоту и мужскую гордость не задевают такие слова? — засюсюкал я, как последний пидор.
— Да нет, что ты, — с широкой юношеской улыбкой ответил Фредди.
— Он мне сказал, — обратился я теперь к старику, заслышав, что Тигр вновь спускается по лестнице, и торопясь досказать, — он очень хорошенький мальчик и все такое, очень славный, не беспокойся, — сказал он мне, Тигр, стало быть, — но в этом смысле — нет, он мне не того, Фредди. — Ну, вот и славно, — подумал я тогда. — Довольно любовных драм. Они там немного поработают, а мы тут спокойно побеседуем об искусстве, о чем-нибудь этаком. И что нас обоих касается — тут тоже комар носу не подточит, поскольку мы с тобой уже не в том возрасте, в котором можно говорить о телесных искушениях. — При этих последних словах я поежился, совсем как утром от холода, и понадеялся лишь на то, что «старик» этого не заметил.
Вот таким образом все и вышло. Как получилось, что «старик» с миром отпустил их в Летний Дворец — своего Фредди и моего Тигра, или моего Фредди и моего Тигра, или моего Тигра с его Фредди? Было ли то, что я ему наплел, столь прозрачно, что оттого вновь сделалось туманным? Навсегда, видимо, останется загадкой, почему он все это одобрил и не стал возражать против того, чтобы они отправились туда вместе, да еще и на машине — хотя до места была какая-то сотня метров — под предлогом того, что было «слишком холодно».
С их отбытия прошло полчаса, три четверти часа, час, и старина Альберт, как ни старался я, выбиваясь из сил, сократить для него время безумолчной болтовней, становился все беспокойнее.
— Что он там вообще собирался делать?
— Да просто Тигру помочь немножко.
— Чем помочь? — каркнул «старик».
— Ну, что он попросит, — почти пропел я с оправдывающейся, двусмысленной усмешкой. — Господи Иисусе, да ты мнителен! Ведь знаешь, что между мальчиками ничего нет, потому что они… ну да, потому что они просто не тот тип друг для друга, и тем не менее ты бесишься и злишься на всех и каждого, на весь божий свет злишься. Так ты ни одного мальчика не удержишь, Альберт, попомни мои слова. Есть у тебя
