гениальных, - и сорок камней, из которых все это многообразие сложено. Между тем, литература лишь отражает жизнь. Отсюда следует, что и жизнь наша, как бы она ни была сложна и удивительна, складывается все из тех же блоков-сюжетов, и, как бы мы ни тщились доказать обратное, тот, кто следит за нами оттуда, сверху, будь то Высший разум, Странники или иная сверхцивилизация, с усмешкой отмечает наши потуги, втискивая уникальные переживания личности в стандартный блок номер семнадцать. Или двадцать четыре. Сейчас я, скорее всего, рассуждал, следуя сюжетному блоку номер тридцать девять. Что- нибудь, наверняка близкое к концу списка.
И дальше - пустота.
Так мне казалось, когда я подходил к дому Ландовской и, надо полагать, заблуждение мое было столь же велико, сколь велика была уверенность в том, что для решения проблемы мне непременно нужно выйти за рамки сорока сюжетов и придумать свой, сорок первый. Которого вовсе и нет в природе.
Фарамон сидел на диване в той же позе, в какой я видел его полчаса назад во время телевизита. В мою сторону он даже головы не повернул, сказал в пустоту:
– Кофе. Чай. Сами. Будете ждать.
Первые три предложения не нуждались в интерпретациях. В последнем я засомневался: имел ли в виду Фарамон вопросительную интонацию или просто констатировал факт? Поскольку он был пророком, то, вполне вероятно, предвидел, что мне придется-таки сидеть здесь в его обществе, и потому мог и не задавать ненужного вопроса.
– Вы будете пить чай или предпочитаете кофе? - я взял на себя роль хозяина.
– Нет,- отозвался пророк.- Не пью жидкости. Опасно.
Я пожал плечами. Вполне возможно, что питье чего бы то ни было отрицательно сказывалось на метаболизме местной фауны, включая ее разумных представителей. Хотя и сомнительно. Я приготовил себе чай и, пригубив, понял, что совершил ошибку - это был настой из местных трав и высушенных листьев, обрывки которых плавали в чашке, будто мусор в сточной канаве. Вкус был соответствующим. Но, поскольку Фарамон прервал медитацию и принялся разглядывать меня с бесцеремонной откровенностью исследователя-натуралиста, я надел на лицо маску удовольствия и пил эту бурду, будто нектар с полей Леониды.
– Почему опасно пить жидкости? - спросил я, осушив чашку до дна.
– Мешает. Не могу. Только завтра.
Что - завтра? Завтра можно будет пить? Может, у него пост? Какой-то ритуальный праздник?
– Скажите, уважаемый Фарамон, вы можете мне сказать как можно более односложно, знаете ли вы, что произошло с Лучано Грапетти?
– Да,- не замедлил с ответом пророк. И добавил, чуть подумав: - Но нет.
Ответ, достойный Нострадамуса. Масса интерпретаций, и все верные.
– Почему 'да'? - спросил я.- И почему 'нет'?
– Да - что. Нет - где. И почему.
– А еще есть 'когда', - подсказал я.
– Когда? - с подозрением переспросил Фарамон.- Не ответ. И не вопрос. Истина.
Так. Попробую интерпретировать. Он знает, что произошло. Не знает, где произошло то, что произошло. А когда - вообще нет смысла спрашивать, это и так известно. Если, конечно, я правильно понял. По- видимому, лучше всего задавать Фарамону такие вопросы, на которые он мог бы отвечать 'да' или 'нет'. Причем без возможности свернуть на 'да, но нет'.
– Лучано Грапетти,- сказал я,- покинул планету по своей воле?
– Да,- пожал плечами Фарамон и посмотрел на меня, как на ребенка, который неожиданно для взрослых наделал в штанишки.
– Он знал о том, что звездолету 'Альгамбра' угрожает опасность?
– Да. Но нет.
Ну вот, опять… Как же мне разделить этот вопрос на два, чтобы получить два разных ответа? На мой взгляд, вопрос был подобен элементарной частице, разделить которую можно, только уничтожив ее свойства. Попробую иначе.
– Звездолету угрожала опасность?
– Да,- Фарамону казалось, что это очевидно.
– А Грапетти?
– Да. Но нет.
Еще один полный оборот.
– Кто-нибудь,- задал я вопрос, абсолютно риторический,знает, что происходит на этой планете?
– Да,- ответствовал Фарамон.
– Таки да? - тупо спросил я.
– Да,- Фарамон ответил, будто одним ударом забил в доску гвоздь.
Я решил, что исчерпал вопросы типа 'кто знает?' и 'знает ли?', и перешел к другой группе.
– Грапетти жив?
– Да.
– Его жизни угрожает опасность?
– Да. Но нет.
– Если опасность есть, она исходит от человека?
– Да.
О, это уже нечто конкретное!
– Вы можете назвать имя?
– Да. Но нет.
– Однако вы его знаете?
– Нет.
Не знает, но может назвать. Правда, и не может тоже. Чушь. Или я опять задал вопрос не по существу?
– Послушайте,- сказал я, решив идти напролом,- может, вы думаете, что опасность для жизни Грапетти исходит от меня лично?
– Нет,- сказал Фарамон с откровенным изумлением в голосе.
– Тогда - от Тани?
– Нет!
– От Ванды Ландовской?
– Нет!
Что мне теперь, перечислять все население Земли и исследованного Космоса? Стоп, есть ведь люди, с которыми…
– От Корнея Яшмаа?
– Нет!
– Рахмана Аджеми? Мелии Глоссоп? Алекса Лурье? Татьяны Додиной? Матильды Геворкян? Ганса Фихтера? Корнея Яшмаа? Джорджа Полански?
Восемь раз Фарамон сказал 'нет!' и, по-моему, окончательно подорвал свое здоровье. Откинувшись на спинку дивана, он закрыл глаза и отрешился от мира.
– От Рудольфа Сикорски? - спросил я по инерции, почти уверенный в том, что уж теперь-то услышу 'да'.
Фарамон не реагировал. Дышал он ровно, возможно, спал.
Я встал и подошел к домашнему терминалу Ландовской. То, что я собирался сделать, было, вообще говоря, нарушением закона, и, если бы Ванде захотелось доставить мне неприятности, она бы легко это сделала. Но у меня просто не было иного выхода. Я разблокировал систему и ввел свой личный код, поставив гриф '0' для получения информации.
Меня интересовали две вещи: профессиональные файлы госпожи Ландовской (они должны были присутствовать наверняка) и ее личные записи (мне почему-то казалось, что женщины подобного типа не могут жить, не записывая в дневник свои соображения, жизненно важные для человечества). Уровень, куда Ландовска запрятала то и другое, располагался, по-моему, где-то в центре компьютерного мироздания. Во
