Несколько негромких пассажей…
Потом он встал в конвертную позу
заиграл легко, как маэстро,
Начало моцартовского квартета.
Но вдруг гобой задохнулся и пискнул.
И сторож небрежно сказал: «Довольно!»
Он не мог играть на гобое
Потому что нутpo у него отбито
И лёгкие обожжены войною.
Он отдышался и шкурил…
Вот почему ночной сторож
Играет по ночам в котельной,
А не в каком-нибудь скромном джазе
Где-нибудь в загородном ресторане.
Благодарите судьбу, поэты,
За то, что вам не нужно лёгких,
Чтоб дуть в мундштук гобоя и флейты,
Что вам не нужно беглости пальцев,
Чтоб не спотыкаться на фортепиано,
Что вам почти ничего не нужно, —
А всё, что нужно,
Всегда при вас.
«Я ехал по холмам Богемии…»
Я ехал по хóлмам Богемии,
Где хмель зеленел вдоль шоссе,
И слушал, что хмеля цветение
Моей говорило душе.
Та почва тяжёлая, красная
И хмеля зелёный дымок
Тогда говорили про разное,
Про то, что понять я не мог.
Я ехал по холмам Богемии,
Вкушая движенье и цвет,
И был я намного блаженнее
В неведенье будущих бед.
«Тот дивный, давний спор…»
Тот дивный, давний спор
Приходит мне на память…
Довольно ум тиранить!
Сто лет прошло с тех пор!
Тот спор кипел тогда,
Так молод, смел и страстен!
Он был скорей согласьем,
Но в этом ли беда?
Беда пришла потом,
Когда не стало спора,
И — спорщики — мы скоро
Покинули тот дом.
От спора мы ушли.
И стало всё бесспорно…
Но брошенные зёрна
Вдруг дерзко проросли.
Порою из-за штор
Я слышу довод ярый,
И перебор гитары,
И дивный давний спор…
ПУСТЫРЬ
Подвыпившие оркестранты,
Однообразный цок подков.
А мне казалось — там пространство,
За садом баронессы Корф.
Там были пустыри, бараки,
И под кладбищенской стеной
Храпели пыльные бродяги,
Не уходившие домой.
А кладбище цвело и пело
