похвалялся еще Козьма, дедушка вашего постмодерна. Сей дед переживет своих внуков.)
Зачем тебе уходить отсюда, зачем искать себе новый угол и новую Прекрасную Даму? Чтоб после печально наклонять персидские ресницы и плакать над обманувшей тебя надеждой?
Останься. Хозяйка этого дома пахнет оливками и лавандой, она обладает многими тайнами, их не найдешь у других соискательниц. Она лукава и обольстительна. Умеренна и сдержанна днем, время ее — после полуночи.
Когда ты устанешь от обихода, только мигни моему портрету, и я мгновенно спущусь с холста. Тебе предстоит немало бесед со стариком, не хотевшим стариться, нетерпеливым и неутомимым. Мы будем ритуально обмениваться нашими свежими соображениями, пока однажды ты не увидишь, что мы давно уже стали сверстниками.
Останься. И ты не будешь сетовать на недобор достойного общества. Я, ты и Сабина, чего же лучше? Ты встретишь неизбежное легче, чем мог бы встретить его без нас. И здесь ты постигнешь быстрее всех прочих: уйти не страшно. Страшно — задерживаться.
И все-таки. Мой главный завет: всегда одною ногой — за дверью!»
Гвидон не успел и шелохнуться, тут же с ошеломительной скоростью Гранд вновь очутился на холсте, со всех сторон огражденном рамой. А в кабинет вошла Сабина.
На ней была почти невесомая ночная черная рубашонка, не доходившая до колен. И только.
Гвидон прикрыл глаза.
— Как ты провел без меня это время? — спросила она. — Ты был терпелив?
Гвидон помедлил и прошептал:
— Терпение мое еле дышит, а ожидание было богато. Теперь мне ведомо, госпожа моя, что время твое — после полуночи. Твоя полуденная краса в полуночный час взрывоопасна.
Она подошла к нему и, положив смуглые руки на его плечи, произнесла:
— Еще что-нибудь. В этом же строе и регистре.
Он отозвался, изнемогая:
— Я пленник твой, и я ленник твой. Почтительный современник твой. Неукоснительный данник твой. Возможно ль, что я избранник твой?
— Так получилось, — вздохнула она. — Ну, продолжай. Что-нибудь этакое. Ориентально- музыкальное.
Гвидон опасливо покосился на холст с усмехающимся Грандом. Потом с усилием проговорил:
— Ноги твои полифоничны и восхитительно оркестрованы. Я слышу струнную группу пальчиков, щиколотки воркуют, как флейты, тема лодыжек светла и прозрачна, а икры твои трубят победу.
Она вздохнула чуть слышно:
— Еще.
— Ты прекрасна, как виолончель, госпожа моя, — сказал, обнимая ее, Гвидон. — Но время пройти неверной походкой и уложить виолончель. Не для того, чтоб она уснула, а для того, чтоб она зазвучала. Теперь твоя очередь, Шахразада.
Она прижалась к нему и сказала:
— Настала первая, самая главная, из тысячи и одной ночи. Взмахни пушистыми опахалами своих ресниц и сотри обиду с лица своего — ты нынче забудешься на благосклонной моей груди.
— Достаточно, — простонал Гвидон. — Терпение со мной попрощалось.
Утром он осторожно встал, стараясь не разбудить Сабину, оделся и тихо вышел на улицу.
За ночь вчерашние лужи подсохли. Октябрьское декоративное солнце плеснуло золотистой волной. Северный ветер был свеж и бодр — словно напутствовал его молодость.
«Самое важное — не зажиться», — уверенно подумал Гвидон.
июнь-август 2004 г.
