Наиболее значительной из переселенческих колоний Англии оставалась Канада, в которой к середине века проживало уже около 2,5 млн. человек и куда шел наиболее сильный поток эмигрантов. Английское население здесь сначала сравнялось по численности с французским, а затем и значительно превзошло его. Быстро развивалось земледелие и лесное хозяйство, причем пшеница и лес экспортировались в Англию. В конце 40-х годов канадская буржуазия получила самоуправление; вскоре в ее руки перешел весь земельный фонд. Наконец, в 1867 г. завершились длительные переговоры между отдельными канадскими провинциями, а также между ними и представителями английского правительства, и был издан «Акт о Британской Северной Америке». По существу, это была конституция объединенной Канады. Канада становилась централизованным федеративным государством с единым парламентом и правительством, хотя провинции сохраняли автономию в местных делах. Центральное правительство не получило права вступать в дипломатические отношения с другими государствами. Законы, принятые канадским парламентом, подлежали утверждению английского генерал-губернатора. Граждане Канады считались подданными английской короны. Таким образом, подлинной независимости, чего требовал народ, Канада не получила.
Опираясь на свое бесспорное экономическое превосходство, на могущество флота и - не в последнюю очередь - на островное положение, Англия придерживалась тактики, которую принято было называть «блестящей изоляцией»: она не связывала себя сколько-нибудь длительными союзными обязательствами с какой-либо страной, предпочитая сохранять свободу дипломатического маневрирования и поддерживать в каждый момент ту державу, которая соглашалась играть роль «солдата на континенте» для борьбы с более опасным (опять-таки в данный момент) противником Англии. Эта политика порождала частую перемену внешнеполитического курса, разрывы с недавними союзниками и сближения с вчерашними врагами, что снискало Англии сомнительную славу «коварного Альбиона».
Внешняя политика Англии была агрессивной и целиком определялась хищническими устремлениями буржуазии. В интересах банкиров Сити и ланкаширских фабрикантов Англия не только вела захватнические войны, но и поддерживала самые реакционные империи в Европе - Османскую и Австрийскую. Но респектабельный английский капиталист, читавший по вечерам Библию в кругу семьи, откупавшийся филантропией от бедствий своего и других народов, хотел, чтобы эту политику ему представляли в «приличной оболочке». Вряд ли кто-нибудь из государственных деятелей справился с этой задачей лучше, чем человек, свыше тридцати лет оказывавший решающее влияние на английскую внешнюю политику, - лорд Генри Джон Пальмерстон. С 1830 г., когда он среди других торийских политиков перебежал к вигам, и до своей смерти в 1865 г. Пальмерстон 15 лет занимал пост министра иностранных дел в вигских кабинетах, 9 лет возглавлял эти кабинеты, а в течение 8 лет, когда у власти находились тори, был главным оратором оппозиции по внешнеполитическим вопросам. Уже один этот послужной список Пальмерстона свидетельствует о том, насколько он пришелся ко двору со своим изысканным лицемерием и мастерством политического интригана. Маркс писал о Пальмерстоне: «Если он не для всякого дела хорош как государственный деятель, то, по крайней мере, как актер он годится для любой роли. Ему одинаково хорошо дается как комический, так и героический стиль, как пафос, так и фамильярный тон, как трагедия, так и фарс, впрочем, фарс, пожалуй, больше всего соответствует его душевному складу». Пальмерстон «перенял по наследству от Каннинга доктрину о миссии Англии распространять конституционализм на континенте», что не мешало ему «противодействовать революции в других странах».
Английская буржуазия отлично чувствовала себя в центре империи, основанной на крови и поте народов колоний. Преуспевающий буржуа уютно и основательно устраивался в этом мире, который, как ему казалось, был именно для него создан. Это ощущение стабильности сложившихся общественных отношений, эгоцентричное восприятие мира, свойственные ограниченному и самодовольному дельцу, великолепно уловил Ч. Диккенс и воплотил в знаменитом образе мистера Домби: «Земля была создана для Домби и Сына, дабы они могли вести на ней торговые дела, а солнце и луна были созданы, чтобы давать им свет... планеты двигались по своим орбитам, дабы сохранить систему, в центре коей были они».
Грани между аристократией и буржуазией еще оставались вполне ощутимыми, но неизмеримо очевиднее была теперь грань между господствующими классами, вместе взятыми, и народом. И буржуа все больше углубляли эту пропасть, стремясь отделить себя от трудящейся массы, подчеркнуть свою привилегированность (в образе жизни, образовании, одежде, вкусах).
«Мне никогда не приходилось наблюдать класса, - писал в середине 40-х годов Энгельс, - более глубоко деморализованного, более безнадежно испорченного своекорыстием, более разложившегося внутренне... чем английская буржуазия... Она не видит во всем мире ничего, что не существовало бы ради денег, и сама она не составляет исключения: она живет только для наживы, она не знает иного блаженства, кроме быстрого обогащения, не знает иных страданий, кроме денежных потерь».
Нужны ли были этому классу великие мятущиеся умы, способные к научному подвигу, стремящиеся познать законы природы и общественного развития? Разве что в том случае, если их открытия можно быстро обратить в деньги. Зачем мистеру Домби творения высокого искусства, совершенствующие человека, доставляющие пищу уму и сердцу, приносящие эстетическое наслаждение? Удивительно ли, что из буржуазной культуры стали постепенно исчезать свойственные ей ранее демократические элементы?
Капиталистические города, особенно быстро разраставшиеся промышленные центры Севера - Манчестер, Бирмингем, Шеффилд, Лидс и др., даже внешне обнажали социальные контрасты эпохи. Безобразные и грязные трущобы в рабочих районах составляли основной «архитектурный ансамбль» этих городов, хотя центр застраивался комфортабельными особняками буржуа. Но и эта застройка велась без всякого архитектурного замысла, без какой-либо общей конструктивной либо эстетической идеи. Дома богатых англичан, построенные в 30-50-е годы, были удобны и полны комфорта, но в них не было красоты, стилевой завершенности.
Конечно, были и в те времена талантливые архитекторы, пытавшиеся воплотить в своих творениях высокие этические и эстетические идеалы. Но «дух эпохи», если иметь в виду господствующие в среде буржуазии тенденции, был столь беден подлинно вдохновляющими идеями, что даже лучшим из архитекторов оставалось лишь более или менее последовательно развивать достигнутые на предшествующих этапах результаты. На этой почве и возникли два архитектурных направления: неоготика и неоклассика.
Величественность и благородство форм неоклассики отнюдь не всегда соответствовали назначению здания: то, что было уместно в античном храме, оказывалось весьма неуместным в храме стяжателей и дельцов - банке. Настоящие творческие удачи ожидали архитекторов лишь в тех случаях, когда им не приходилось преодолевать противоречия между назначением здания и неоклассическими формами. К таким удачам относится фасад Британского музея - архитектора Р. Смерка - этого храма науки и хранилища античных реликвий (1847).
Неоготика развивалась не без влияния романтического стремления вернуться к средневековью и возродить его традиции. Архитекторы этого направления не могли, конечно, возводить готические соборы среди трущоб Манчестера или готические замки посреди современной роскошной усадьбы. Они пытались уловить дух средневекового мышления и эстетических представлений той эпохи и воплотить их в современных строениях. Наиболее значительной работой архитекторов этого направления явился ансамбль английского парламента, возводившийся с 1840 до 1868 г. Главным создателем общего плана этого ансамбля был выдающийся архитектор Чарльз Бэрри. Гигантское здание ему удалось сделать величественным, но не тяжелым; точно выбранные пропорции создают ощущение гармонии, а удачно расположенные башни позволяют связать воедино несколько разбросанные массы ансамбля.
Богатеющий промышленник, стремившийся подражать в образе жизни аристократии, украшал свое жилище картинами модных живописцев: расходы на покупку картин, с его точки зрения, вполне окупались «респектабельностью» его дома. Какие же картины можно было видеть на стенах его кабинета, гостиных, приемной? Буржуа ценил академическую живопись, посвященную почти исключительно античным и библейским сюжетам. Нельзя сказать, что она ему действительно нравилась и доставляла эстетическое наслаждение. Но в ней было нечто аристократическое, она соответствовала его представлению о «хорошем тоне».
Правда, более всего буржуа ценил жанровые картины. Английская жанровая живопись ведет свою родословную от остросатирических полотен Хогарта. Но жанровые картины, пользовавшиеся успехом у
