Монголо–татары глазами древнерусских книжников середины XIII?XV вв.

«последних времен» и Страшного суда: «се же все от Бога бываеть, и симъ намъ спасенье здеваеть»[323]. Во-вторых, залог спасения владимирский епископ видел в осознании людьми собственной греховности и в искреннем покаянии[324]. Действительно, как отмечали исследователи, все пять поучений Серапиона «сходны между собой в том, что основное их содержание составляет призыв к покаянию, обращенный непосредственно к слушателям». Именно покаяние «могло отвратить гнев Божий»[325]: избавление от грехов привело бы, по мысли Серапиона, к прекращению Божьего гнева, следовательно, к избавлению от ненавистного порабощения иноплеменникам.

Религиозное покаяние было у Серапиона основным средством «избысть» «томление и муку» монголо-татарской власти[326]. На эту тему Серапион рассуждает практически в каждом поучении: «молю вы, братье, кождо васъ: внидите в помыслы ваша, оузрите сердечныма очима дела ваша, възненавидете их и отверзете я, к покаянью притецете. Гневъ Божии престанеть, и милость Господня излеется на ны, мы же в радости поживемъ в земли нашей, по ошествии же света сего придем радующеся, акы чада къ отцю, къ Богу своему и наследим царство небесное, его же ради от Господа создани быхом»[327]; «молю вы, отступите делъ поганьскыхъ»[328]; «моляся, вам глаголю: приимемъ покаянье от сердца, да Богъ оставит гневъ свои и обратимъся от всехъ дел злыхъ, да Господь Богъ обратиться к намъ… Придете же со мною на покаянье, да умолоим Бога; веде убо, аще ся покаеве, будемъ помиловани; аще ли не останетеся безумья и неправды, то узрите горша напоследь»[329] и т. д.

Таким образом, спасение, по Серапиону, представляло собой сочетание двух факторов: Божьей милости, проявляющейся в виде указующих на людские грехи казней, и готовности паствы, избавившись от собственных «беззаконий», встать на путь «покаяния». Естественно, что в рамках подобного восприятия совершенно не оставалось места идеям о возможной борьбе с «погаными». Нашествие «языка немилостивого» совершается по Божьей воле, противостоять ему в принципе невозможно[330]. Данное обстоятельство особо подчеркивается владыкой: «князи нашихъ воеводъ крепость ищезе», «храбрии наша, страха наполъньшеся, бежаша». Страх от осознания собственных грехов и даруемая Господом возможность покаяния — вот что остается человеку в условиях пленения Руси «иноплеменниками».

***

«Поучения» Серапиона Владимирского были созданы в ближайшие десятилетия после нашествия монголо-татар и, видимо, преследовали цель каким?то образом осмыслить произошедшее, дать пастве объяснение смысла постигших Русь испытаний. В произведениях Серапиона Владимирского иногда в завуалированной, а иногда и в явной форме нашли отражение эсхатологические ожидания того времени. Ощущая современную ему эпоху как «последние времена», обращаясь к своей пастве как к «последним людям», Серапион характеризовал татар как «язык немилостивый». Владимирский епископ «рассматривает господство монголо-татар как великое зло, которое рано или поздно должно кончиться», поскольку если русские люди избавятся от грехов, то «гнев Божии престанеть… мы же в радости поживем в земли нашей»[331]. Монголо-татары одновременно выступали как бы в двух ипостасях. С одной стороны, с их помощью, через них осуществлялась кара Господня за грехи людские (наряду с «гладом», «трусом» и пр.). С другой стороны, им «поручалось свыше» попытаться вернуть паству «на путь истинный» до того, как наступит Страшный суд.

ОЧЕРК ЧЕТВЕРТЫЙ Изображение ордынцев в ранних редакциях житийных повестей об убиенных в Орде князьях

Особое место среди памятников древнерусской литературы занимают повести, посвященные мученически погибшим в Орде русским князьям. Смерть князя в Орде не являлась уникальным для Руси событием: известны многочисленные случаи, когда конфликты между ордынскими ханами и русскими князьями приводили к трагической для русских развязке[332]. Весьма показательно, что, ограничиваясь в большинстве случаев лишь краткой констатацией факта гибели князя, книжники были достаточно лаконичны в своих описаниях произошедших в Орде трагедий. Однако события, произошедшие в 1246 и 1318 годах и повлекшие за собой гибель великих князей соответственно Михаила Всеволодовича Черниговского и Михаила Ярославича Тверского, судя по всему, произвели большое впечатление на современников и потомков. Об этом говорит как то, что оба князя практически сразу после своей гибели были причислены к лику святых, так и то, что описания их мученических кончин постоянно привлекали к себе внимание и творческий интерес древнерусских писателей, неоднократно перерабатывавших произведения о князьях-мучениках.

Монголо-татары в «Повести о Михаиле Черниговском»

Теме мученической гибели в Орде черниговского князя и его боярина Феодора посвящено пространное (по сравнению с существовавшими краткими летописными записями[333]) произведение — Повесть, известная в многочисленных редакциях. Вопрос о первоначальном виде «Повести о Михаиле Черниговском», а также о времени ее появления до сих пор является дискуссионным в науке.

Н. И. Серебрянский, предпринявший серьезное исследование Повести, полагал, что «первым опытом церковного сказания о св. Михаиле» является т. н. Ростовская проложная редакция (далее — ред. Р.). По мнению исследователя, ред. Р. появилась до 1271 года, когда умерла дочь Михаила — Мария, поскольку в тексте памятника о ней говорится как о живой[334]. Предложенная Н. И. Серебрянским датировка ред. Р., не подвергаясь принципиальному пересмотру, лишь уточнялась. Так, Н. И. Пак вполне аргументированно доказала, что появление редакции можно отнести к периоду с 1271 по 1277 год. Исследовательница обратила внимание на молитвословие в концовке Повести в ред. Р., в котором как о живых говорится лишь о внуках Михаила Всеволодовича — князьях Борисе и Глебе. Поскольку Борис умер в 1277 году, указание на это дало возможность более точно датировать появление ред. Р. — 1271–1277 годы [335]. Н. И. Пак так же, как и Н. И. Серебрянский, полагает, что ред. Р. представляет собой первоначальный вид произведения.

Иного мнения придерживается В. А. Кучкин. Исследователь обратил внимание на то, что в т. н. «редакции отца Андрея» (далее — ред. А., которую Н. И. Серебрянский датировал второй половиной XIII — началом XIV века, а Н. И. Пак вообще отнесла ее к первой половине XV века[336]) имеется косвенное именование Батыя цесарем, а о русских землях сказано, что они принадлежали «канови и Батыеве». «Как видно, — пишет исследователь, — автор редакции совершенно точно знал, что Батый подчинялся великому хану в Каракоруме, считавшемуся верховным повелителем Руси. Подобное обстоятельство осталось неизвестным автору ростовской редакции». На основании этих наблюдений В. А. Кучкин предложил иную последовательность появления редакций памятника. По его мнению, есть основания полагать, что «вопреки мнению Н. И. Серебрянского редакция отца Андрея Повести о Михаиле и Федоре Черниговских предшествовала ростовской редакции»[337].

Н. И. Пак в работе, опубликованной в 1988 году, т. е. до выхода статьи В. А. Кучкина, подвергла сомнению возможность составления двух редакций произведения (ред. Р. и А.) в «те же» 70-е годы XIII века, однако серьезных аргументов, которые бы ставили под сомнение предложенную В. А. Кучкиным датировку, она не привела[338].

По единодушному мнению исследователей, к ранним редакциям памятника можно отнести и т. н. Пространную проложную (согласно терминологии Н. И. Серебрянского — «переработка редакции отца