В науке существует иная трактовка событий, наиболее полно представленная в работе М. А. Салминой, специально посвященной «Повести о нашествии Тохтамыша». По мнению исследовательницы, Дмитрий покинул Москву из?за «неединачества» и «неимоверства», возникших среди русских князей. «Именно из?за того, что князья «не хотяху пособляти друг другу и не изволиша помогати брат брату», великому князю Дмитрию, который с самого начала «хотя ити противу татар», пришлось оставить Москву»[716]. Л. В. Черепнин в исследовании, посвященном процессу образования Русского централизованного государства, высказал мнение, согласно которому «одной из причин (а может быть, главной причиной), побудивших Дмитрия Донского покинуть Москву», являлось якобы назревавшее «антифеодальное восстание» горожан[717] .
Наконец, авторы самой поздней по времени появления трактовки действий Дмитрия в 1382 году, обращая внимание на неоднократные указания источников на царскую титулатуру Тохтамыша (в отличие от Мамая, которого, по всей видимости, на Руси воспринимали в качестве «узурпатора царства»), полагают, что отказ великого князя от открытого столкновения с ордынским ханом был связан с нежеланием вассала (Дмитрия) «биться» со своим сюзереном (Тохтамышем)[718]. Из всех приведенных, пожалуй, только последняя версия опирается на свидетельства самых ранних из дошедших источников — Сим. и Рог., отразивших, в свою очередь, т. н. «Свод 1408 года» (Тр.)[719]. Остальные же трактовки причин отъезда великого князя из Москвы основываются либо на поздних рассказах летописных памятников (версия о «неединачестве» русских князей), либо на вовсе не подкрепленных текстами источников представлениях самих исследователей (поездка в Кострому для сбора ратных сил; отъезд перед лицом назревавшего «восстания»). Однако, вероятно, сам факт необычного (в рамках сформировавшихся стереотипов восприятия Дмитрия Донского) поведения великого князя и послужил основой оправдательного по отношению к Дмитрию пафоса упомянутых исследований.
Памятники, повествующие о событиях 1382 года, сохранились в двух версиях. Первая — краткая и самая ранняя, как показала М. А. Салмина, восходит к уже упоминавшемуся «Своду 1408 года» (Тр.) и читается в Сим. и Рог.[720] Рассказ Тр. достаточно лаконичен. В своих оценках поступка Дмитрия Ивановича летописец вполне лоялен. Автор версии Тр., по сути, ограничился указаниями на то, что Дмитрий, «слышавъ, что самъ царь идеть на него съ всею силою своею, не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха въ свои градъ на Кострому» и что Тохтамыш, «слышавъ, что князь великий на Костроме, а князь Володимеръ у Волока, поблюдашеся, чая на себе наезда, того ради не много днеи стояшa у Москвы, но, вземъ Москву, вскоре отиде»[721]. Упоминание же того факта, что за двенадцать дней до взятия ханом Москвы у Дмитрия Ивановича родился сын Андрей[722], и вовсе придавало действиям великого князя характер вынужденного отступления; отступления, вызванного, помимо «комплекса царя» (термин А. А. Горского[723]), возможно, еще и желанием защитить семью[724].
Вторая версия событий, связанных с «взятием» Москвы, изложена в исследуемой нами летописной «Повести о нашествии Тохтамыша» («О пленении и о прихождении Тахтамыша царя и о Московьскомъ взятьи»), которая содержится в HIV, CI, а также Новгородской Карамзинской (сохранилась в единственном списке ОР РНБ, F. IV.603; далее — НК) летописей [725]. М. А. Салмина доказала, что в основе Повести HIV?HK?CI лежал краткий рассказ Тр. Что же касается дальнейшей эволюции текста произведения (Повесть в том или ином объеме представлена в большинстве поздних летописных сводов), то, по мнению М. А. Салминой, тексты Повести, читающиеся в сводах, восходящих к HIV?HK?CI, «являются уже переработками этих последних», т. е. практически не играют роли при восстановлении первоначальных чтений памятника[726] . В науке нет единого мнения относительно времени появления Повести [727]. Датировка колеблется между 10-ми годами — серединой XV столетия[728]. Полагаем, не ошибемся, если будем исходить из того, что «Повесть о нашествии Тохтамыша» отделена от описываемых в ней событий примерно полувековым промежутком времени и отражает позицию людей, живших по крайней мере в первой половине — середине XV столетия.
Рассказ Повести отличает, как нам представляется, более жесткая, нежели та, что дана в летописной статье Тр., оценка действий Дмитрия Донского. В 1382 году, по всей видимости, действительно имело место сочетание факторов, способствовавших принятию великим князем решения об отъезде из Москвы. Не вдаваясь в дискуссию относительно истинных мотивов поступка Дмитрия, попытаемся выяснить, в чем видел причины отъезда великого князя и какую оценку его действиям давал автор «Повести о нашествии Тохтамыша». Это тем более важно, что большинство исследователей, помимо лаконичного рассказа Тр., часто обращаются к сведениям, содержащимся в Повести. При этом в их задачу чаще всего входит не только реконструкция событий конца XIV века, но и попытка оправдания Дмитрия. Судя же по всему, автор произведения, описывая происходившее в Москве, преследовал иную цель…
Взяв за основу рассказ своего предшественника — автора летописной статьи 6890 года в «Своде 1408 года», составитель Повести дал более подробное описание событий. Распространение рассказа осуществлялось им не только путем развития уже существующих образов и описаний, но и за счет внесения в текст ранее неизвестной информации, зачастую имеющей оценочный в отношении Дмитрия Донского характер. Попытаемся проанализировать подобного рода информацию и выявить ее оценочный смысл.
Рассказы обоих источников о начале нашествия и о движении Тохтамыша к Москве в принципе мало чем отличаются: и та, и другая версии повествуют о приказе хана грабить русских гостей «в Болгарах», о походе Тохтамыша «на великого князя Дмитрия Ивановича и на всю землю Русскую», об измене нижегородских князей (в том числе тестя (!) Дмитрия Донского — Дмитрия Константиновича Суздальского), а также рязанского князя Олега[729].
Расхождения (и при этом, как нам представляется, существенные!) в оценке событий появляются там, где рассказ так или иначе касается поведения великого князя. На фоне прежнего единодушия обоих книжников такой переход представляется неслучайным. Действительно, если ранний рассказ относительно поступка Дмитрия, по сути, ограничивается уже приведенной нами фразой о том, что великий князь не встал «на бой противу самого царя» и уехал в Кострому, то Повесть дает более подробную и во многом отличную от предыдущей версию развития событий.
Согласно Повести, «слышав же великий князь… како идет на него самъ царь…, нача сбирати воя и съвокупляти полки своа и выеха из града Москвы, хотя ити противу тотаръ»[730]. Однако возникло «неединачество и неимоверьство» среди созванных Дмитрием «думоу думати» русских князей, воевод «з думцами», вельможей и «боляр старейших». «И то познавъ и разумевъ и расмотревъ, — пишет автор Повести, — благовернии князь бы в недомышлении велице, и оубояся стати в лице самого царя, и не ста на бои противу его, и не подня руки на царя, по поеха в градъ свои Переяславль, оттуду мимо Ростовъ, и паки реку вборзе на Кострому». («А Киприан митрополит, — добавляет книжник, — приеха на Москву».)[731] Таким образом, объяснение поступка Дмитрия «комплексом царя» автора Повести не вполне устроило. В этом произведении великий князь, наоборот, пытается организовать сопротивление татарам, однако потом (в силу каких?то обстоятельств) он «убоялся», после чего и уезжает в далекую и безопасную Кострому. (Любопытно употребленное книжником определение «вборзе»: тем самым как бы создается эффект быстрого перемещения, настоящего бегства великого князя из города в город.)
Вслед за упоминанием об отъезде великого князя из стольного града автор летописной статьи Тр. переходит к рассказу о приходе Тохтамыша к Москве и обороне столицы под руководством литовского князя Остея. В отличие от составителя ранней версии автор Повести и тут распространяет рассказ предшественника — на этот раз он добавляет подробное описание ситуации в столице после бегства Дмитрия Донского: «…во граде Москве бысть мятня многа и мятежъ великъ зело, — пишет он, — беху людие смушени, яко овца, не имуще пастуха, гражаньстии людие възмятошася и въсколебашася, яко пьяни…»[732] Как представляется, выделенная фраза одновременно служит и объяснением причин произошедшего в столице «мятежа», и в значительной
