По улице далеко-далеко…
Тот, кто пишет о тайнах языком, доступным каждому, — опасный безумец.
Володя Гришин, бывший муж Марины, жил на Чёрной Речке. От улицы Бассейной, где обитал профессор Звягинцев, почти через весь город. Ну там, не через весь, но через самую населённую и забитую машинами его часть — уж точно.
Давиться в пробках вечернего часа пик Лев Поликарпович был не любитель. Вернувшись из института домой, он загнал арахисового «Москвича» в гараж и поехал к
Володе на метро.
Когда Марина была маленькой и вечерами гуляла с папой около дома, она всё собиралась однажды отправиться по Бассейной «далеко-далеко» — за железную дорогу, мимо дымящей трубами ТЭЦ, до самого моря. Она даже, как умела, готовилась к этому путешествию. Прочитав книжку про Чипполино — а вернее, изучив в ней картинки — начала собирать какое-то необходимое, по её мнению, имущество: любимый мяч, кубики… Делала узлы из платков и привязывала их к палкам. Чтобы можно было закинуть на плечо и нести в дальний путь. Как бездомный Чипполино, уходивший на картинке в огромное закатное солнце…
Путешествие по Бассейной, конечно, так и не состоялось. Но, став уже взрослой, Марина однажды созналась отцу, что иногда во сне отправляется в своё «далеко-далеко» — и знакомая, короткая, в общем- то, Бассейная чудесным образом выводит в неведомые уголки города и всё никак не кончается…
Попадая на улицу Савушкина, Лев Поликарпович всякий раз вспоминал тот давний разговор с дочерью. Наверное, оттого, что улица Савушкина имеет длину, действительно подходящую для путешествий, и это отчётливо ощущается сразу, стоит только на неё выйти. И ветер всегда по ней разгуливает, точно по океанской набережной, и гонит по лужам блестящую рябь, и нацелена она плюс-минус точно туда, где, пронизав рваные облака, в Питере за мокрые крыши опускается солнце…
В нашем городе есть несколько кварталов, сразу после войны построенных пленными немцами. Там стоят небольшие, аккуратные, одинаковые дома, и квартиры, расположенные на втором этаже, имеют свои собственные подъезды. С такими узкими лестницами, что можно стукнуться локтями одновременно в обе стены. Подойдя к знакомой двери, Звягинцев не на шутку разволновался. Поневоле вспомнилось, как он приходил сюда, когда ещё была жива Марина. И, выйдя замуж, целых полгода пыталась сосуществовать вот с этим самым Володей… Потоптавшись туда-сюда по асфальтовому проезду, вдоль трясущихся на ветру голых кустов, профессор надавил кнопку звонка.
Володя спустился открывать, одетый по-домашнему — в яркую тенниску, явно происходившую с раскладушек second hand возле метро, и древние лыжные штаны. Эти последние Лев Поликарпович помнил столько же, сколько и самого Володю; неснашиваемый послевоенный трикотаж перешёл от отца к сыну и обещал прослужить ещё долго. В Маринины времена Володя был кандидатом наук, теперь стал доктором. Чего доброго, в членкоры в обозримом будущем выйдет. И, можно не сомневаться, будет носить всё те же штаны. Следует только надеяться, на вручение ему Нобелевской премии он всё-таки в них не придёт. А впрочем, Бог с ним, пускай приходит в чём хочет. Профессор Звягинцев полагал, что гений имеет право на любые причуды. А то, что Володя Гришин был гением, сомнению не подлежало.
— Да бросьте, Лев Поликарпыч, какие тапки… Заходите, пожалуйста.
Несмотря на учёную степень, сорок лет и экономические реформы в стране, Володя выглядел очень неплохо — ни лысины, ни жировых отложений, он носил густую бороду а-ля ассирийский царь Хаммураппи и в целом здорово напоминал Фиделя Кастро во дни его бурной революционной молодости.
— Здравствуй, Володя. — Звягинцев пожал крепкую руку коллеги, снял пальто и шляпу и по домашней привычке водворил палку в угол возле двери. — Как жизнь молодая?
Спросил больше для порядка, ибо слишком хорошо знал, как живется ныне работникам умственного труда. Если, конечно, они не свалили в нью-йоркские таксисты, не синтезируют наркоту или, к примеру, не делают радиомины. Наплачется когда-нибудь наше государство, бросившее чистую науку в прорубь с камнем на шее…
— Живы пока. — Гришин саркастически хмыкнул и показал рукой вглубь квартиры. — Прошу, Лев Поликарпыч.
Апартаменты, спланированные опять-таки немцами, были по нашим понятиям нетривиальные. Полуторакомнатные, плюс обширный альков. Мебель конца восьмидесятых из древесно-стружечной плиты, недавно облагороженная самоклейкой «под мрамор». Телевизор с заросшим пылью экраном, явно очень редко включаемый. Компьютер на письменном столе, кожух снят, рядом куча лазерных дисков и какие-то дополнительные устройства в коробках, ещё не распакованные. На стене между книжными полками — большое фото Марины. Марина держала на руках Кнопика в бытность его щенком. И широко улыбалась.
«Что толку теперь фотографии по стенкам развешивать… Лучше бы ты её при себе удержал, пока женаты были. Может, тогда бы она…» Звягинцев усилием воли оборвал непрошенную мысль, тяжело опустился в кресло и вытащил из кейса стопку заветных тетрадей:
— Вот, Володя. Посмотри.
Не приведи Господи никому пережить детей своих…
— Так, так! — Хозяин квартиры, уже направлявшийся в кухоньку варить гостю кофе, тотчас забыл, куда и зачем шёл. Бережно взяв тетради, Володя даже не удосужился сесть — сразу зашуршал плохо гнущимися страницами. — Да, это не какая-нибудь там лабуда с банальной двойной перестановкой[55], — прокомментировал он погодя. В голосе его слышался восторг, который он и не думал скрывать. — Здорово, Лев Поликарпович, вот уж угодили так угодили! Есть над чем голову поломать!
Тонкое Володино лицо сделалось как у охотника, заметившего след редкой дичи. При виде взрослого мужика, чуть не пускающего слюни над кипой старой бумаги, испещрённой какими-то закорючками, нормальный обыватель в лучшем случае покрутил бы пальцем у виска. Однако профессор Звягинцев именно
