силой, несомненным преимуществом над коллегами, вожделеющими не только писательства. Многосторонность интересов, влечений и отвлечений в писателе Довлатов осуждал, как слабость или даже как профессиональный порок. В самом деле, его автогерой в прозе - тоже писатель - удивительно самодостаточен и плотно набит всякой жизнью. Сам же автор паниковал и мучился - не имея куда отступить - в моменты рабочего простоя или кризиса. Зона его уязвимости была необычайно велика.
Не стоит прижимать писателя к его авторскому персонажу. Они не близнецы и даже не близкие родственники. Даже если анкетные данные у них совпадают точка в точку. У довлатовского автогероя - легкий покладистый характер, у него иммунитет против жизненных дрязг и трагедий, он относится с терпимой иронией к себе, сочувственным юмором к людям, у него вообще огромный запас терпимости, и среди житейского абсурда - то нелепого, то смешного, то симпатичного - ему живется в общем не худо.
Оттого герою в рассказах живется легко и смешливо, что сам автор в реальной жизни склонен к мраку, пессимизму и отчаянию. Литература, которой Довлатов жил, не была для него - как для очень многих писателей отдушиной, куда сбросить тяжкое, стыдное, мучительное, непереносимое - и освободиться. Не было у него под рукой этой спасительной лазейки.
Я помню Сережу угрюмым, мрачным, сосредоточенным на своем горе, которому не давал не то чтобы излиться, но даже выглянуть наружу. Помню типично довлатовскую хмурую улыбку - в ответ на мои неуклюжие попытки его расшевелить. Особенно тяжко ему приходилось в тот год перед последним в его жизни 24 августа. Вернувшись из перестроечной Москвы с чудесными вестями, я первым делом отправилась к Сереже его обрадовать: в редакциях о нем спрашивают, хотят печатать, кто-то из маститых отозвался с восторгом, это настоящая слава.
Сережа был безучастен. Радости не было. Его уже не радовали ни здешние, ни тамошние публикации, ни его невероятное регулярное авторство в 'Нью-Йоркере', ни переводные издания его книг. Он говорил: 'Слишком поздно'. Все, о чем он мечтал, чего так душедробительно добивался - к нему пришло. Но слишком поздно. Даже сын у него родился, которого вымечтал после двух или трех разноматочных дочерей. И на этот мой безусловный довод к радости Довлатов, Колю обожавший, сурово ответил: 'Слишком поздно'. Дело в том, думала я, что за долгие годы непечатания и мыканья по советским редакциям у Сережи скопилось слишком много отрицательных эмоций. И буквально ни одной положительной. Если принять во внимание его одну, но пламенную страсть на всю жизнь - к литературе. И те клетки в его организме, что ведают радостью, просто отмерли. Вот он и отравился этим негативным сплошняком.
Причин для безрадостности в тот последний Сережин год было много: и радиохалтура, и набеги московско-питерских гостей, и, как следствие, его запои на жутком фоне необычайно знойного, даже по нью-йоркским меркам, того лета. Что скрывать - у Довлатова был затяжной творческий кризис. Ему не писалось - как он хотел. У него вообще не писалось. Была исчерпанность материала, сюжетов - не только литературных, но и жизненных. Его страдальческий алкоголизм в эти месяцы - попытка уйти, хоть на время, из этого тупика, о который он бился и бился. Очень тяжко ему было перед смертью. Смерть, хотя внезапная и случайная, не захватила его совсем врасплох.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ
ПРИЗРАК , КУСАЮЩИЙ СЕБЕ ЛОКТИ повесть
После 'Романа с эпиграфами', который стал эпицентром самого крупного в русской диаспоре литературного скандала, ни один другой мой опус не вызывал такой бурной реакции, как повесть 'Призрак, кусающий себе локти'. Может, не сама даже повесть, сколько её главный герой, в котором многие читатели опознали Сережу Довлатова. Хотя у меня он назван иначе: Саша Баламут - в первой публикации этой повести в периодике (ежеквартальник Артема Боровика 'Детектив и политика') и в моем московском сборнике, на обложку которого я вынес название этой повести ('Культура', Москва, 1992). Публикуя эту повесть заново под этой обложкой, я решил снять нарочитую фамилию героя - пусть будет Саша Б. или просто Саша.
Что любопытно - хотя повесть опубликована была в Москве, скандал разыгрался в Нью-Йорке, где проживали её автор, герой и прототип. Газета 'Новое русское слово', флагман русской печати в Америке, несколько месяцев кряду печатало статьи по поводу допустимого и недопустимого в литературе. Начал дискуссию публицист Марк Поповский статьей 'Зачем писателю совесть?' - он узнал себя в одном из героев Довлатова, страшно на него обиделся и отнес его прозу к жанру пасквиля ('... именно Довлатов в течение многих лет оставался главным в жанре пасквиля', 'Во всех без исключения книгах Довлатова... нет ни одного созданного автором художественного образа', 'Критики упорно обходили нравственную, а точнее, безнравственную сторону его творчества'), а заодно подверстал в пасквилянты Валентина Катаева, Владимира Войновича, Эдуарда Лимонова и других авторов. Затесался в эту дурную компанию и Владимир Соловьев с повестью 'Призрак, кусающий себе локти'.
Я принял участие в этой дискуссии дважды. Сначала со статьей 'В защиту Сергея Довлатова', а потом, когда эпицентром скандала стал я, со следующей статьей - 'В защиту Владимира Соловьева'.
Поиски прообразов литературных персонажей - занятие само по себе безвредное, я отношу его к занимательному литературоведению. Другое дело, что с отождествлением вымышленных персонажей с их реальными вроде бы прототипами надо быть предельно осторожным. Даже в таких очевидных вроде бы случаях, как Карнавалов в романе Войновича 'Москва-2042' либо Кармазинов у Достоевского в 'Бесах'. Несомненно, писатели пародируют своих собратьев по перу - соответственно Солженицына и Тургенева. Но пародия - это не копия, писатель - не копировальная машина. С другой стороны, пародия - не пасквиль. В сталинские времена 'Бесы' и в самом деле проходили по разряду пасквиля, и мне было жаль, что дискуссия возвращает читателей к той примитивной эпохе - примитивной в обоих планах: эстетическом и нравственном.
Что касается Довлатова, то этот большой, сложный, трагический человек входил в прозу, как в храм, сбросив у его дверей все, что полагал в себе дурным и грязным. У меня иной подход к литературе, мы с Сережей об этом часто спорили в наших бесконечных прогулках окрест 108-й улицы в Форест-Хиллз. Мне казалось, что даже из литературы нельзя творить кумира, но уж никак я не могу назвать его тонко стилизованную прозу безнравственной. Бессмысленно превращать писателя Довлатова в какого-нибудь Селина, маркиза де Сада или, на худой конец, Андрея Битова. Другой почерк, другой литературный тип, но люди с деревянным ухом этого не улавливают. Так же, как мнимого автобиографизма прозы Довлатова: все его персонажи смещены супротив реальных, присочинены, а то и полностью вымышлены, хоть и кивают, и намекают на какие-то реальные модели.
Куда труднее мне говорить о повести 'Призрак, кусающий себе локти' и её герое. В своих ответах моим зоилам я ссылался на формулу Флобера, который на вопрос, с кого он написал свою слабую на передок героиню, ответил: 'Эмма Бовари - это я!' Тем более мне - ввиду гендерного сопадения - позволено сказать: Саша Баламут - это я, хоть я и увеличил ему рост по сравнению с моим, умножил число любовных похождений и сделал куда более обаятельным, чем являюсь я - увы. С пониманием этих вот элементарных законов художества можно уже подыскивать прототипы, которых часто несколько для одного литературного героя. Даже в самой великой автобиографии всех времен и народов - 'В поисках утраченного времени' - у каждого из главных героев по три-четыре прототипа, тогда как сам Марсель Пруст растраивается на Марселя, Свана и Блока, а свой гомосексуализм раздает и вовсе неавтобиографическим героям.
Так я оправдывался, но критики железно видели в герое повести 'Призрак, кусающий себе локти' Довлатова и ссылались на то, что Саша Баламут был пьяница и бабник, пока не умер от излишеств. 'Ну мало ли в нашей литературной среде пьяниц и бабников...' - и я перечислял знаменитые имена. Я приводил пример с другим моим рассказом, 'Вдовьи слезы, вдовьи чары', - по крайней мере четыре вдовы в России и три в эмиграции решили, что это про них, причем с двумя я не был даже знаком.
Почему я вспоминаю о том уже давнем скандале, публикуя заново повесть 'Призрак, кусающий себе локти' в книге о Довлатове? Я хочу дать возможность читателю сравнить вымышленный все-таки персонаж с мемуарно-документальным. Не исключаю, что художественным способом можно достичь бoльшего приближения к реальности, глубже постичь человеческую трагедию писателя Сергея Довлатова.
Он умер в воскресенье вечером, вызвав своей смертью смятение в нашей иммигрантской общине. Больше всего поразился бы он сам, узнай о своей кончине.
По официальной версии, смерть наступила от разрыва сердца, по неофициальной - от запоя, хотя одно не исключает другого: его запои были грандиозными и катастрофическими, как потоп, даже каменное сердце не выдержало бы и лопнуло. Скорее странно, что, несмотря на них, он ухитрился дожить до своих пятидесяти, а не отдал Богу душу раньше. Есть ещё одна гипотеза - будто он захлебнулся в собственной блевотине в машине 'скорой помощи', где его растрясло, а он лежал на спине, привязанный к носилкам, и не
