операцию, они наверняка бы избежали: такого примитивизма: слишком уж он бросается в глаза. Я начинаю запутываться! Стоп. Вот если сейчас еще кто-нибудь пожалует, значит, всё было липом. Игрой. Да только, наверно, никто не придет — интрига стала бы чересчур прозрачной, не дураки же они. Ну а если Броун и Барнс говорили правду? Ведь, может, и еще кому-нибудь захотеться…»
Пиркс второй раз стукнул кулаком по ладони. Итак, просто ничего неизвестно. Надо ли действовать? Как действовать? Может, еще подождать? Пожалуй, следует подождать.
Во время обеда в кают-компании было очень тихо. Пиркс вообще ни к кому не обращался, он всё еще боролся с соблазном произвести «химическую пробу», о которой недавно размышлял, и не мог принять однозначного решения. Броун нес вахту, ели впятером. Ели все, и Пиркс подумал, что это чудовищно — есть только для того, чтобы прикинуться человеком. Возможно, именно здесь источник того ощущения смехотворности всего происходящего, о котором говорил Барнс и которое попросту стало для него средством самозащиты. И отсюда же — болтовня об условности мира — вероятно, потребление пищи для него тоже только условный прием. Если. Барнс верит в то, что не испытывает ненависти к своим создателям, он обманывает самого себя. «Я бы ненавидел, — с уверенностью подумал Пиркс. — Это всё-таки свинство, что им не стыдно!»
Молчание становилось непереносимым: в нем было не столько стремление каждого замкнуться в себе и пе вступать в контакты, — как того и желали организаторы рейса, — то есть не лояльности, заставляющей заботиться о сохранении тайны, сколько какой-то всеобщей враждебности или, во всяком случае, подозрительности; человек не хотел сближаться с нечеловеком, а тот, в свою очередь, понимал, что, только заняв такую же позицию, он избежит разоблачения. Стоило кому-нибудь в этой ледяной атмосфере понести себя хоть чуточку навязчиво, он сразу же привлек бы к себе внимание и вызвал подозрения, что он нечеловек. Пиркс сидел над своей тарелкой, подмечая каждую мелочь: как Томсон попросил соль, как е подал Бертон, как в свою очередь Барнс пододвинул Бертону графинчик с уксусом, вилки и ножи проворно мелькали в руках, каждый жевал, глотал, почти не глядя на остальных, — это было какое-то погребение маринованной говядины, и Пиркс, не доев компота, встал, кивнул головой и вернулся к себе.
Они шли с крейсерской скоростью. Около двадцати часов по бортовому времени встретили два больших транспорта и обменялись с ними обычными сигналами, через час автоматы выключили на палубах дневной свет. В этот момент Пиркс как раз шел из рубки. Огромное пространство средней палубы залил мрак, продырявленный голубыми шарами ночных ламп. Одновременно загорелись покрытые светящейся краской тросы, натянутые вдоль стен для передвижения при невесомости, уголки дверей, их ручки их указательные стрелки и надписи на переборках. Корабль застыл в полной неподвижности, будто он находился в каком-нибудь земном доке. Не чувствовалось ни малейшей вибрации, только почти бесшумно работали кондиционеры, и Пиркс то и дело проходил сквозь невидимые потоки воздуха, который был немного прохладнее и очень слабо пах озоном.
Что-то с ядовитым жужжанием легонько ударило его в лоб, какая-то муха, без билета проникшая на корабль. Пиркс с неудовольствием поднял глаза — он не любил мух, — но не разглядел ее. За поворотом коридор сужался, огибая трап и цилиндр пассажирского лифта. Пиркс взялся за поручень и, сам не знал зачем, направился наверх; он даже не подумал о том, что там находится звездное окно. Конечно, он знал о его существовании, но наткнулся на этот черный большой прямоугольник как бы случайно. В сущности, у него не было определенного отношения к звездам. Но у многих космонавтов якобы такое отношение было. Правда, это уже не имело ничего общего с безусловно обязательным романтическим «шиком» давних полетов, но, вероятно, в результате того, что общественное мнение, формировавшееся кинофильмами, телевидением и литературой, ожидало от внеземных судоходцев какой-то «космической позиции», чуть ли не каждый из них старался отыскать в себе что-то вроде интимности, будто бы связывающей его с гигантским светящимся роем. В сущности, Пиркс подозревал, что все, кто так говорит, просто привирают, — лично его звезды мало трогали, а уж всякие разглагольствования на эту тему он считал полным идиотизмом. Сейчас Пиркс стоял опершись на эластичную трубу, предохранявшую голову от удара о невидимую плоскость стекла; он сразу нашел лежащий ниже корабля центр Галактики, вернее, направление на него, сам центр скрывался за огромной белесой туманностью Стрельца — созвездия, которое было для Пиркса чем-то вроде немного размытого и потому не слишком точного дорожного знака. Это у него осталось еще от патрульных полетов: ограниченность поля зрения в одноместных ракетах часто затрудняла ориентировку по созвездиям, а туманные скопления Стрельца можно было различить даже на небольшом экране. Но обычно он не думал о Стрельце, как о миллионах пылающих миров с бесчисленными планетными системами, — вернее, он думал так по молодости, пока не очутился в пустоте и не свыкся с ней. Тогда эти юношеские фантазии как-то незаметно покинули его. Пиркс медленно приблизил лицо к холодной пластине, коснулся ее лбом и застыл, не очень внимательно рассматривая множество мерцающих точек, местами сливающихся в светящиеся облака. Увиденная изнутри Галактика казалась хаосом, результатом миллиарднолетней беспорядочной игры в огненные кости. И нес-таки порядок существовал, по на высшем уровне, уровне целых Галактик, заметить его можно было только на фотографиях, сделанных гигантскими рефлекторами. Галактики выглядят на негативах как эллиптические тельца, как амебы в различных фазах развития; да только они вообще не интересуют космонавтов, — родная Галактика для них всё, остальные не в счет. «Может, и будут в счет через тысячу лет», — подумал Пиркс.
Кто-то шел в его направлении. Пенопластовая дорожка заглушала шаги, но он ощутил чье-то присутствие. Пиркс обернулся и увидел на фоне светящихся полос, обозначающих стык потолка и стен, темную фигуру.
— Кто это? — спросил он вполголоса.
— Это я, Томсон.
— Уже сдали вахту? — спросил Пиркс, чтобы сказать хоть что-нибудь.
— Да, командор.
Они постояли молча; Пиркс хотел снова повернуться к окну, но Томсон, казалось, чего-то ждал.
— Вы хотите мне что-нибудь сказать?
— Нет, — сказал Томсон, отвернулся и двинулся обратно.
«А это еще что?» — подумал Пиркс. Томсон, похоже, разыскивал его.
— Томсон! — позвал Пиркс в темноту.
Он снова услышал звук шагов. Появился Томсон, едва видимый в фосфорическом свете неподвижно свисающих тросов.
— Тут где-то есть кресла, — сказал Пиркс. Он подошел к противоположной стене и увидел их. — Садитесь-ка, Томсон.
Тог послушно подошел. Они уселись лицом к звездному окну.
— Вы хотели мне что то сказать. Слушаю вас.
— Боюсь… — начал тот и остановился.
— Ничего. Говорите. Это личное дело?
— Да. Как нельзя более…
— Значит, поговорим совершенно неофициально. Итак?
— Я хотел бы, чтобы вышло по-вашему, — сказал Томсон. — Оговорюсь сразу: я должен сдержать данное слово и не скажу вам, кто я. Но так или иначе — я хочу, чтобы вы видели во мне союзника.
— Разве это логично? — спросил Пиркс.
Он понял, как неудачно выбрано место для разговора. Ему мешало то, что лицо собеседника скрывает темнота.
— А почему бы и нет. Человек заинтересован в этом по вполне понятным причинам, а нечеловеку… ну что его ждет, если начнется массовое производство? Его отнесут к категории граждан второго сорта, попросту — современных невольников; он будет собственностью какой-нибудь корпорации.
— Это еще неизвестно.
— Но весьма возможно.
— Ну ладно. Значит, я должен считать вас союзником? Но разве этим вы не нарушаете данного слова?
— Я обязался не выдавать того, кто я, и ничего кроме этого. Я должен под вашим командованием выполнять функции инженера. Это всё. Остальное — мое личное дело.
