Сфинкс. Но куда же ты мчишься так быстро?
Химера. Я скачу в переходах лабиринта, я парю над горами, я скольжу по волнам, я визжу в глубине пропастей, я цепляюсь пастью за клочья туч; волоча хвостом, я черчу побережья, и холмы повторяют изгиб моих плеч. А ты! я вечно нахожу тебя неподвижным или кончиком когтя рисующим алфавит на песке.
Сфинкс. Все оттого, что я храню свою тайну! я думаю, исчисляю.
Море волнуется в лоне своем, нивы под ветром колышутся, караваны проходят, пыль разлетается, города рушатся, — мой же взгляд, которого никому не отклонить, устремлен сквозь явления к недостижимому горизонту.
Химера. Я легка и весела! Я открываю людям ослепительные перспективы с облачным раем и далеким блаженством. Я лью им в душу вечные безумства, мысли о счастье, надежды на будущее, мечты о славе и клятвы любви и доблестные решения.
Я толкаю на опасные странствия и великие предприятия. Своими лапами я изваяла чудеса архитектуры. Я ведь подвесила колокольчики к гробнице Порсенны и окружила орихалковой стеной набережные Атлантиды.
Я ищу новых благовоний, небывалых цветов, неиспытанных удовольствий. Ежели где-нибудь замечаю я человека, коего дух упокоился в мудрости, я падаю на него и душу.
Сфинкс. Всех тех, кого волнует жажда бога, я пожрал.
Крепчайшие, чтобы добраться до моего царственного чела, всходят по складкам моих повязок как по ступеням лестницы. Усталость овладевает ими, и они, обессиленные, падают навзничь.
Антоний начинает дрожать Он уже не перед своей хижиной, но в пустыне, и по бокам его оба чудовищных зверя, пасти которых касаются его плеч Сфинкс О Фантазия! унеси меня на своих крыльях, чтобы развеять мою печаль!
Химера. О Неведомый! я влюблена в твои очи! Как гиена в жару, я верчусь вокруг тебя, возбуждая к оплодотворению; жажда его снедает меня.
Раскрой пасть, подыми ноги, взлезь мне на спину!
Сфинкс. Ноги мои, с тех пор как они вытянуты, не могут уже подняться. Мох, как лишай, обметал мне всю пасть. Я столько размышлял, что мне нечего больше сказать.
Химера. Ты лжешь, лицемерный сфинкс! Почему ты вечно зовешь меня и вечно отвергаешь?
Сфинкс. Это ты, неукротимая прихоть, только и знаешь, что вьешься мимо!
Химера. Моя ли вина? да и в чем? Оставь меня! Лает.
Сфинкс. Ты движешься, ты ускользаешь! Ворчит.
Химера. Попробуем! — ты давишь меня!
Сфинкс. Нет! невозможно!
И, постепенно погружаясь, он исчезает в песке, тогда как Химера ползает, высунув язык, и удаляется, описывая круги.
Ее дыхание произвело туман.
В его густых парах Антонию видятся скопления облаков в неясных завитках.
Наконец он различает как бы очертания человеческих тел.
И вот сначала приближается Кучка Астоми, похожих на пузырьки воздуха, пронизанные солнцем.
Не дыши слишком сильно! Капли дождя смертоносны для нас. Фальшивые звуки нас ранят, мрак ослепляет. Состоя из ветерков и благовоний, мы кружимся, мы носимся — не бесплотные, как грезы, но и не совсем полные существа…
Нисны у них по одному глазу, по одной щеке, по одной руке, по одной ноге, по половине тела, по половине сердца. Они говорят очень громко:
Мы привольно живем в половинных наших домах, с половинами жен, с половинками детей.
Блеммии, вовсе лишенные голов.
Наши плечи от этого шире, и ни бык, ни носорог, ни слон не подымут того, что мы.
Нечто вроде черт и смутного отпечатка лица у нас на груди — вот и все! Мы мыслим своим пищеварением, мы грезим своими выделениями. Наш бог мирно плавает в млечном соке.
Мы прямо идем по нашему пути, через все топи, мимо всех бездн, и мы самые трудолюбивые, самые счастливые, самые достойные люди.
Пигмеи Славные мы ребятки, мы кишим в мире, как блошки и вошки в горбу верблюда…
Нас жгут, нас топят, нас давят — и вечно мы вновь возникаем, еще живучее и еще многочисленнее, — в ужасном количестве!
Скиаподы Прикрепленные к земле нашими волосами, длинными как лианы, мы растем под сенью наших ног, широких как зонты; и свет достигает до нас сквозь толщу наших пят. Никакого беспокойства и никакого труда! Держать голову как можно ниже — вот тайна счастья!
Их поднятые ноги, похожие на древесные стволы, увеличиваются в числе.
И появляется лес. Большие обезьяны бегают в нем на четвереньках: то — люди с песьими головами.
Кинокефалы. Мы прыгаем с ветки на ветку, чтобы высасывать яйца, и мы ощипываем птенцов; потом надеваем себе на головы их гнезда вместо колпаков.
Мы норовим вырвать коровье вымя и выцарапываем глаза рысям; мы гадим с верхушек дерев и не гнушаемся выставлять напоказ наш срам среди бела дня.
Выдирая цветы, топча плоды, замутняя источники, насилуя женщин, мы — господа надо всем — силою наших мышц и яростью нашего сердца.
Смелее, товарищи! Щелкайте челюстями!
Кровь и молоко текут у них по губам. Дождь струится по их мохнатым спинам.
Антоний вдыхает свежесть зеленой листвы.
Листья трепещут, ветви скрипят; и вдруг появляется большой черный олень с головою быка, а меж ушей у него целая заросль белых рогов.
Садхузаг Мои семьдесят четыре рога полы как флейты.
Когда я поворачиваюсь к южному ветру, они издают звуки, привлекающие ко мне очарованных зверей. Змеи обвиваются вокруг моих ног, осы липнут к моим ноздрям, и попугаи, голуби, ибисы садятся на ветви моих рогов. Слушай!
Он запрокидывает свои рога, и из них раздается невыразимо нежная музыка Антоний сжимает грудь обеими руками. Ему кажется, что эта мелодия унесет его душу А когда я поворачиваюсь к северному ветру, мои рога, гуще, чем целый полк копий, издают рев; леса содрогаются, реки текут вспять, кожура плодов лопается, и травы становятся дыбом, как волосы труса. Слушай!
Он наклоняет ветви рогов, и из них исходят бессвязные крики; Антония словно рвут на части И его ужас растет при виде Мартихора, гигантского красного льва с человечьим лицом и с тремя рядами зубов.
Лоснящийся багрянец моей шкуры сливается с блеском великих песков. Я выдыхаю ноздрями ужас пустынь. Я изрыгаю чуму. Я поедаю войска, когда они забираются в глушь.
Мои когти изогнуты как буравы, мои зубы зазубрены как пила, а мой закрученный хвост щетинится дротиками, которые я мечу вправо, влево, вперед, назад. Вот! вот!
Мартихор мечет иглами своего хвоста, которые разлетаются как стрелы по всем направлениям. Капли крови падают дождем, щелкая по листве.
Катоблеп, черный буйвол со свиной головой, волочащейся по земле и прикрепленной к плечам тонкой, длинной и дряблой, как пустая кишка, шеей.
Он лежит совершенно плашмя, и его ноги исчезают под огромной жесткошерстой гривой, покрывающей его морду.
Жирный, меланхоличный, дикий, я не трогаюсь с места, чтобы постоянно ощущать под брюхом теплоту грязи. Череп мой так тяжел, что я не могу его приподнять. Медленно я ворочаю им; и-, еле раздвинув челюсти, рву языком ядовитые травы, увлажненные моим дыханием. Был случай, что я сожрал собственные лапы, сам того не заметив.
Никто, Антоний, никогда не видел моих глаз, а если кто и видел, так те погибли. Стоит мне приподнять веки, — мои розовые и пухлые веки, — и ты тотчас умрешь.
Антоний. Ох! этот!.. а… а… А если б я пожелал?.. Его глупость привлекает меня. Нет! нет! не хочу!
