одиноким пришельцем из другой эпохи.
Елизавета Драбкина, дочь одного из ближайших сотрудников Ленина, участница гражданской войны, последняя подруга Джона Рида, отбыла семнадцать лет на сталинской каторге. И она так же, как Макарьев, была убеждена: главное дело - восстанавливать ленинские традиции.
Книги Е. Драбкиной 'Черные сухари', 'Повесть о ненаписанной книге', 'Зимний перевал' были опубликованы в 'Новом мире'. Эти романтические повествования о Ленине и настоящих ленинцах дольше других легенд того времени оставались для нас достоверными свидетельствами.
Рукопись 'Зимний перевал' редакция послала на отзыв в Институт Маркса-Энгельса-Ленина. Драбкина рассказывает: 'У меня написано: 'Я иду по Смольному, из одной двери выходит Владимир Ильич, здоровается: 'Лиза, иди к нам чай пить, нам варенье привезли'. На полях рукописи замечание рецензента - 'Так просто?''
Одна эпоха не узнавала свое начало в другой...
* * *
Евгений Тимофеев - тюремный друг Л., инженер-кораблестроитель, комсомолец со времен гражданской войны, участник ленинградской оппозиции 1925-1927 годов, провел в тюрьмах, лагерях, ссылках почти четверть века, с 1928 по 1955 год с двумя короткими перерывами. Он прошел империю ГУЛАГа из края в край - от Соловков до Колымы. И он поверил, что Хрущев ведет партию вперед к ленинскому прошлому. Евгений считал себя последовательным марксистом и строго, рассудительно объяснял нам, как новое экономическое развитие нашей страны должно привести к построению настоящего коммунизма.
Он был участником и пропагандистом косыгинских реформ 1965 года у себя в НИИ и на предприятиях, куда он выезжал.
Его огорчали наши 'ревизионистские', 'либерально-идеалистические' сомнения. Он спорил с нами, продолжая верить, что мы можем и должны построить коммунизм.
Но разлучила нас только его смерть.
Варлам Шаламов, один из самых талантливых, самых беспощадных художников - летописцев советской каторги, вспоминая двадцатые годы *, преображался, становился добрым, доверчивым, веселым, рассказывая о вечерах Маяковского и других поэтов, о диспутах Луначарского с Введенским, о первых спектаклях Мейерхольда, о красках и шумах московских улиц...
Его воспоминания помечены 1962 годом, то есть они писались одновременно с 'Колымскими рассказами'.
* См. издание: А-Я. Париж, 1985.
Смерть Ивана Макарьева была предвестием; вскоре начали умирать те иллюзии, которыми жил он, которые на время увлекли и нас.
* * *
Книга Аркадия Белинкова о Юрии Тынянове (1961) - талантливый саркастический памфлет, направленный прежде всего против той части интеллигенции, которая в 20-е годы начала сотрудничать с советской властью, по наивности или по расчету поддерживая официальную идеологию.
Это дерзкое обличение встретило широкий, сочувственный отклик. Рецензия В. Шкловского в 'Литературной газете' называлась 'Талантливо!'
Для молодых читателей книга Белинкова стала первым снарядом, разрушавшим миф о двадцатых годах.
Первая книга воспоминаний Надежды Мандельштам, распространявшаяся в самиздате в 1964-1965 годах, покоряла прежде всего достоверным и поэтическим рассказом о страшной судьбе Осипа Мандельштама, о зарождении и 'вызревании' стиха. Вместе с тем эта книга безоговорочно отвергала наши тогдашние иллюзии.
'Сейчас многие хотели бы соединить двадцатые годы с сегодняшним днем... Люди, уцелевшие от двадцатых годов, ходят сейчас среди новых поколений и всеми силами стараются им внушить, что тогда был пережит неслыханный расцвет - наука, литература, театр! - и если бы все шло намеченным тогда путем, мы бы уже взобрались на самые вершины жизни. Остатки ЛЕФа, сотрудники Таирова, Мейерхольда и Вахтангова, студенты и преподаватели ИФЛИ и Зубовского института, марксисты и отовсюду изгнанные формалисты, все, чье тридцатилетие выпало на двадцатые годы, еще и сейчас призывают вернуться в ту эпоху и снова, уже 'не допуская никаких искажений', пойти открывшейся им оттуда дорогой. Иначе говоря, они не признали себя ответственными за то, что произошло после. Но так ли это? Ведь именно люди двадцатых годов разрушили ценности и нашли формулы, без которых не обойтись и сейчас: 'молодое государство', 'невиданный опыт', 'лес рубят - щепки летят...'. Каждая казнь оправдывалась тем, что строят мир, где больше не будет насилия, и все жертвы хороши ради неслыханного 'нового'. Никто не заметил, как цель стала оправдывать средства, а потом, как и полагается в таких случаях, постепенно растаяла...'
Н. Мандельштам обличала измену интеллигенции уже не иронически-иносказательно, как Белинков, а прямо:
'Идиллические вздохи о двадцатых годах - результат легенды, созданной тридцатилетними капитулянтами, которые случайно сохранили жизнь, и их младшими братьями. А на самом деле двадцатые годы - это период, когда были сделаны все заготовки для нашего будущего: казуистическая диалектика, развенчивание ценностей, воля к единомыслию и подчинению'.
Она писала как свидетельница, как жертва, как обвинитель. Писала яростно, не только осуждала - проклинала.
Книги А. Белинкова и Н. Мандельштам помогли и нам освобождаться от идеализации досталинской поры, от иллюзорных стремлений 'вперед, к прошлому!'.
Однако мы, в отличие от их безоговорочных поклонников, не могли принять ту новую нетерпимость, ту ослепляющую ненависть, с которой они оба и их последователи отвергали уже все, что противоречило их убеждениям. Не могли принять их по-новому двумерную картину мира.
* * *
Самым близким из людей двадцатых годов стал для нас Евгений Александрович Гнедин.
...Глаза слегка выпуклые, очень светлые, зеленовато-серые. Когда улыбается, еще больше светлеют, поблескивают. Мягко-округлое лицо, высокий лоб. Морщинки от глазниц к вискам.
Коренастый, плотный, чуть полноватый, но движется легко. Ни в голосе, ни в жестах - ничего старческого. Не верилось, что ему уже больше семидесяти!
Еще до первой встречи мы знали, что он много лет провел в тюрьме, в лагере, в ссылке. Однако не было в нем ни тени страдальчества, обиды или ожесточенности. Вначале даже казалось, что он - один из тех вернувшихся, кто не хочет вспоминать, кто словно бы выключил мучительное прошлое.
Мы читали его статьи в 'Новом мире' - социологические очерки о современном Западе. Он свободно владел немецким и французским, читал и на других языках. Статьи не поучали, не вещали, не проповедовали: автор думал, спрашивал, не всегда находил ответы, не скрывал сомнений, приглашал читателей размышлять вместе с ним.
Мы встречались - в редакциях, в Союзе писателей, в домах творчества (в Переделкине, в Дубултах), у общих друзей. В домашних компаниях он слушал охотнее, чем говорил, а когда возражал, то спокойно, доброжелательно, чтобы не обидеть собеседника.
Он был терпимым, свободомыслящим марксистом, отвергавшим уже не только сталинскую, но и ленинскую догматику.
И то, что, и особенно то, как он говорил и писал, привлекало нас мягко, но прочно.
С годами мы сближались, виделись все чаще с ним и его женой, стали друзьями. Прочитали рукописи его воспоминаний, которые позже стали книгами: 'Катастрофа и второе рождение', 'Выход из лабиринта'; узнавали все новые подробности его прошлой жизни, его душевного облика.
Он родился в 1897 году в Сибири. Его мать, социалистка-революционерка, была ссыльной. Отец - Парвус, которого он никогда не видел, а когда узнал о нем, то презирал как 'социал-предателя'. В 20-е годы Евгений Александрович был журналистом, изучал историю, писал стихи. Позднее он стал международником, дипломатом, сотрудником советского посольства в нацистском Берлине. В 1938 году он заведовал отделом печати Наркоминдела. После отставки Литвинова, которого сменил Молотов, 2 мая 1939 года Гнедин был арестован.
Первый допрос и первое избиение в кабинете Берии. Боль, ужас и, главное, непонимание - что произошло? откуда эти дикие вопросы о Литвинове? *
* Тогда готовился процесс ответственных работников Наркоминдела во главе с Литвиновым, подобный процессам 1936-1938 годов, который не состоялся, видимо, потому, что началась война.
Упрямое желание понять происходящее, мужество и чистота души помогли ему устоять в пыточных камерах Лубянки
