Но я продолжала жить - ради семьи, ради защиты Л. Хотя, возможно, это была иллюзия. С 1968 года, почти двенадцать лет, я прожила с ощущением грозящей опасности.
Летом 1968 года Л. предложили штатную работу - редактировать бюллетень новых иностранных книг; этот бюллетень начал издаваться при Библиотеке иностранной литературы. Директор, Маргарита Ивановна Рудомино, давно знала Л., ценила как специалиста и просто хорошо к нему относилась. Пожалуй, во всей Москве не найти было тогда начальника более снисходительного. Я записывала в дневник: 'Надо идти, надо 'быть в законе'. Не пошел. Уже не хотел ни в какую упряжку'.
...В наш узкий коридорчик входит незнакомый человек. Подчас он поднимает руку, указывая на стены, на потолок. Молчаливый вопрос означает: 'У вас есть микрофоны? Вас подслушивают?'
Мы киваем утвердительно и иногда, к удивлению спрашивающего, смеемся.
Мы говорим вслух то, что думаем, мы не подпольщики, у нас нет тайн. Но возникло железное правило: не называть имен других людей...
...Нашей приятельнице звонят по телефону на работу.
- Вас вызывают из КГБ.
- О чем вы хотите со мной говорить?
- О Копелеве.
- Вы вечером включите приемник, послушайте Би-би-си или 'Немецкую волну'; Копелев говорит все, что думает. Мне нечего добавить.
Больше ее не вызывали. (Это была И. А. Шихеева.)
То была правда, но не вся правда. Мы знали больше, чем говорили вслух. Мы переправляли письма и рукописи за границу. Все переговоры об этом велись письменно, бумагу мы тут же сжигали. Или, в последние годы, писали на особых пластиковых блокнотиках, которые называли 'спутник диссидента'.
В 1967 году Л. отнес рукопись Анатолия Марченко в 'Новый мир'. За это его осудили и некоторые друзья: 'За ТАКОЕ Твардовскому придется уйти, могут закрыть журнал'. Возникло неприятное самодеятельное расследование. Я записала в дневник: 'Зачем мы делаем эту работу за НИХ, зачем ведем себя так, словно мы уже в застенке?..'
Тут меня охватил испуг, но иной: острое ощущение - Л. зашел дальше других, уходит, куда за ним не пойдут. Отрывается от того материка, который и был моим отечеством, моей 'патриа чика'. И в изгнании я судорожно стремлюсь сохранить частицы этого отечества; они в страничках писем, в газетах и журналах, в книгах.
...Изгнание - отрыв от материка - началось, в сущности, еще в Москве.
Но и страх перед угрожающими внешними силами не оставлял. Сколько их было - минут, часов страха?
...Декабрь 1975 года. Мороз, гололед. Л. у Фрица Пляйтгена, корреспондента немецкого радио и телевидения. Обещал вернуться к семи, нам надо собираться, на следующий день мы уезжаем в Ялту. Да еще его ждут приятели - назначил сам. Восемь. Звоню Фрицу, его жена отвечает: 'Только что уехали'.
Сразу после того - телефонный звонок, чужой голос:
- У вас в квартире проживает такой-то, высокий, борода седая, большая палка? Должен был на машине вернуться.
- Что случилось?
- Авария с машиной. Гололед! И трубка брошена.
Что было за эти двадцать минут, не помню. Хлопает входная дверь.
- А вы заждались. Простите, не могли оторваться от телека, такие события, Садат и Бегин...
В бешенстве кричу и ругаюсь, как никогда не ругалась. Он ничего не понимает. Рассказываем. Потом смеемся.
...23 января 1980 года. Меньше семи. Меня будит звонок в дверь. Накануне арестовали и выслали Андрея Дмитриевича Сахарова. До двух часов ночи мы провели на Чкаловской с его тещей и с Лизой, невестой сына; там было полно корреспондентов. И все спрашивали друг друга: 'Что дальше?...'
Второй звонок. Накинуть халат, сунуть ноги в тапочки, но сомнений у меня не было. Кто же, кроме НИХ, будет звонить в такой ранний час?
На пороге - Леля Светличная. Каждый раз на пути в лагерь, где ее муж отбыл семь лет, она останавливалась у нас. Сейчас он в ссылке в Горноалтайске, они могли бы жить вместе, но время от времени она должна возвращаться в Киев, иначе отберут квартиру. Говорим шепотом. Пьем кофе на кухне. Она ничего про Сахарова не знала.
Директор Русского института Колумбийского университета, наш старый приятель Шульман напомнил мне в 1981 году в Нью-Йорке, как он, приезжая в Москву, все настойчивее спрашивал нас: 'А вам встретиться не опасно? А я могу позвонить? А я могу написать?' Я ему ответила:
- Мы еще не в тюрьме и не будем жить так, будто нас уже арестовали...
Моя храбрая приятельница не раз говорила:
- Я всегда поступала и буду поступать наоборот от того, что ждет от меня КГБ.
Путь от страха к противостоянию, к противоборству КГБ - это путь к свободе. Но это еще не свобода. По-настоящему свободен тот, кто может жить так, будто никакого КГБ не существует.
Мы так старались жить, учились так жить, зная, что ОНИ подслушивают наши разговоры, вскрывают наши письма, стоят под дверьми, что ОНИ грозили по телефону, разбили нам окна...
Да, я должна была, избавляясь от страха, в то же время думать о последствиях, ни на минуту не забывать об осторожности.
Но была и еще более глубокая причина, из-за которой я диссиденткой не стала, - я не хотела и не могла отказаться от своей профессии, от своего призвания, от просветительской деятельности, которая мне продолжала казаться нужной.
Много лет я изучала американскую литературу, писала и рассказывала студентам, учителям, библиотекарям о Хемингуэе, Фолкнере, Сэлинджере. Я думала, что познакомить читателей еще с одним хорошим американским писателем - это значит просверлить еще одну дырку в железном занавесе.
Я искала ответы на проклятые, вечные и каждый раз новые вопросы русской истории: так что же нам делать? Совесть требует участвовать, но если участвовать, тогда...
Обращалась к старым любимым книгам и к моим современникам.
Александр Герцен
'Когда бы люди захотели вместо того чтобы спасать мир - спасать себя, вместо того чтобы спасать человечество - себя освобождать, - как много они бы сделали для спасения мира, для освобождения человечества...'
Давид Самойлов
'Нация еще долго будет разбираться в своем прошлом и настоящем. И помочь ей в этом процессе наша интеллигенция может только просветительской работой - т. е. медленным и методическим объяснением культурных и просветительских ценностей на уровне школьного учителя. Просветительство и есть главное дело, несмотря на всю скромность этого названия'.
Татьяна Литвинова вспоминает:
'Корнею Ивановичу Чуковскому очень не нравилась моя - такая минимальная! - замешанность в диссидентском движении, и не только потому, что он за меня тревожился, но он считал, что очень неправильно для человека, который несет какой-то культурный заряд, тратить себя на трибуну... что самое главное во все времена истории народа - делать то, что именно ты можешь. Он считал, что хорошая книга, переведенная мною, гораздо важнее, чем выступление на суде'.
И она сама развивает ту же тему:
'Положение человека творческой профессии трагично в любом обществе: ведь у него одна коротенькая жизнь, в течение которой он должен... реализовать свое призвание. Отложить эту реализацию невозможно, как и земледельцу пахоту, сев и т. д. А русский литератор - это сплошное наступание на горло собственной песне...'
Для меня и эти вопросы, и эти - и многие другие - ответы были глубоко личными, я искала, как поступать мне. Но ведь это были и общие вопросы, обращенные к моим друзьям, ко многим уважаемым людям.
Моими близкими друзьями были и остаются и те, кого причисляли к диссидентам.
Долгие годы я была связана с друзьями и коллегами, которые не были и не собирались становиться диссидентами, продолжали работать 'в системе'.
Слова и поступки некоторых диссидентов были мне глубоко чужды. Но я не разрешала себе их критиковать и потому, что я к ним не принадлежала, и потому, что их жестоко преследовали.
