уже не называли, заменив понятием 'культ личности'.
Я говорил тогда, что для меня Слуцкий - главный поэт нашего поколения. Со мной спорили, это были споры о стихах и о тех событиях, которые в них запечатлелись.
В то утро в мавзолее Был похоронен Сталин...
Эпоха зрелищ кончена, Пришла эпоха хлеба. Перекур объявлен Для штурмовавших небо. Перемотать портянки Присел на час народ, В своих ботинках спящий Невесть который год...
Я шел все дальше, дальше. И предо мной предстали Его дворцы, заводы, Все, что построил Сталин - Высотных зданий башни, Квадраты площадей... Социализм был выстроен. Поселим в нем людей.
Р. Моим поэтом он не был. Но, безусловно, он был поэтом того лета, того года.
* * *
...Прошло более четверти века. В 1984 году два русских писателя-изгнанника в Париже написали романы: Виктор Некрасов 'Саперлипопет' и Андрей Синявский - 'Спокойной ночи'. В каждом из них немало страниц посвящено Сталину.
Вынесут ли когда-нибудь этот труп из наших душ, из нашей литературы?
Л. Летом 1956 года к нашему столику в ЦДЛ подсел тяжело хмельной, одутловатый человек без возраста. Мы не сразу узнали Сергея Наровчатова, некогда самого красивого парня ИФЛИ, синеглазого, русочубого мечтателя, солдата, книжника. Он прочитал стихи:
Слиток злата получив в дорогу,
Я бесценный разменял металл.
Мало дал я дьяволу и Богу,
Слишком много кесарю отдал,
Потому что зло и окаянно
Я сумы боялся и тюрьмы,
Помня Откровенье Иоанна,
Жил я по Евангелью Фомы...
Полтора десятилетия спустя он бросил пить, угрюмо потрезвел, стал литературным начальником. С годами он все больше оплывал, глаза совсем потускнели. В январе 1974 года он уже командовал исключением из Союза писателей Лидии Чуковской и Владимира Войновича.
Р. На партийном собрании в 56-м году едва знакомый литератор прочитал мне вполголоса стихотворение Александра Межирова, которое я тут же записала:
Мы под Колпино скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
...Перелет. Недолет. Перелет.
По своим артиллерия бьет.
Это стихотворение я восприняла как поэтическую метафору нашей недавней истории: когда свои убивали своих.
Л. Пожалуй, закономерно, что именно стихи так много значили для нас в ту пору. По Евангелию от Иоанна 'Вначале было слово'. Немецкие просветители Гаман и Гердер считали, что 'поэзия - родной язык человечества'. Песня родилась раньше речи. И в начале истории каждого народа было прежде всего поэтическое слово, слово Гомера, Данте, 'Нибелунгов', 'Слово о полку Игореве', слово Руставели.
Но в новейшее время, пожалуй, ни в одной стране поэзия не имела такого всеохватывающего значения, как стихи Пушкина и Некрасова, Есенина, Маяковского, Твардовского.
В пору сталинщины, особенно в последние годы, лирическая поэзия оказалась в опале. Это было естественно: держава, державная партия подавляли народ и личность. Проявления личного начала, не только независимой мысли, но и просто непосредственного чувства становились подозрительными. 'Отсебятина' была бранным словом. Выражения печали, грусти, мысли о болезни, смерти клеймились как декадентщина, упадочничество. Долго не разрешалось публиковать и исполнять лучшее стихотворение Суркова 'Землянка', ставшее песней, - цензоры требовали убрать строки:
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага...
После войны была запрещена баллада Исаковского:
Враги сожгли родную хату,
Убили всю его семью.
Куда пойти теперь солдату,
Куда нести печаль свою?
Стихи о горе солдата, пришедшего на могилу жены, сочли угрозой 'морально-политическому единству'.
Во время войны я носил в планшете стихотворение Симонова 'Жди меня', вырезанное из 'Правды'. Симонов тогда стал очень популярен, как прежде Северянин и Есенин, а позже - Евтушенко и Высоцкий... О сборнике Симонова 'С тобой и без тебя' Сталин якобы сказал: 'Хорошо, только тираж слишком велик: надо бы напечатать два экземпляра - для нее и для него'.
Поэтому, когда начали публиковать в журналах, в газетах стихи о любви, о природе, о смерти, стихи, свободные от идеологии, от морализирования, это уже само по себе воспринималось нами как приметы духовного обновления.
Весной 1954 года в том же номере журнала 'Знамя', где и повесть Эренбурга 'Оттепель', были опубликованы несколько стихотворений Пастернака, в редакционной врезке сообщалось, что это 'Стихи из романа':
Мело, мело по всей земле,
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела...
И казалось, эта свеча высветляет путь, который только-только начинает открываться.
Мы переписывали другие стихи из этого цикла - 'Гамлет', 'Август', 'Рождественская звезда', 'Чудо'.
Чудесами представлялись нам эти стихи Пастернака, и рукописный 'Теркин на том свете', и опубликованная в журнале 'Октябрь' поэма Ярослава Смелякова 'Строгая любовь'. Из нее дохнула моя комсомольская молодость, наивная до глупости, азартная до исступления и вопреки скудости, ошибкам, грехам, вопреки всем бедам, вопреки уже зарождавшимся будущим злодеяниям отважная, веселая, исполненная надежд.
О поэме я написал длинную статью, построил ее как разговор случайных собеседников в купе железнодорожного вагона. Один доказывал, что стихам необходимо воспитательное, идейное содержание. Другой отстаивал полную независимость поэтического мироощущения, слова и звука; третий говорил, что поэзия может быть многообразна, но главное, свободна и рождается стремлением к свободе...
Эту статью мы обсуждали летом 1956 года в кругу друзей на даче в Жуковке, потом такие обсуждения у нас стали обычными.
В сборнике 'День поэзии' был опубликован только огрызок моей статьи. Многие рассуждения редакторы сочли слишком 'ревизионистскими'. А Смеляков был сердито обижен: 'Для тебя моя поэма лишь повод, чтобы пофилософствовать'.
Поэтическое половодье и само по себе привлекало, радовало и многими воспринималось как явление политической весны.
Но и после всех разочарований мне кажется, что это были не только иллюзии. В суматохе тех лет возникали новые силы, прорезывались новые голоса: Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский.
Тогдашняя разноголосая, иногда неумеренно риторическая эстрадная поэзия воспитывала новые поколения интеллигенции.
Студенты и школьники переписывали стихи, спорили о них. Они приходили на поэтические вечера в Политехнический, как это бывало в 20-е годы. Они заполняли даже огромный - на 14 тысяч мест - спортзал стадиона в Лужниках. Молодые поэты встречали такое восторженное поклонение, какое редко доставалось самым популярным тенорам и чемпионам спорта. Это вызывало и яростные споры, и страхи: секретарь Ленинградского обкома Толстиков просто запретил в Ленинграде выступления Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко.
Р. ...В сентябре 1956 года в музее имени Пушкина впервые открылась выставка Пикассо. Тысячная толпа осаждала музей. Открытие задерживалось, и мы, стоявшие под лестницей,
