отстранялась, расширяя круг. А Пепела стянул с себя рубаху и начал ею гасить ползающие по деревянному кумиру язычки пламени.
Старик казался теперь еще меньше, его щуплое, костлявое тело на спине было когда-то располосовано шрамам, и раскрасневшаяся полоса изгибалась на бескровной коже волхва.
Попин скоро опомнился, подбежал к нему, сильно толкнул. Пепела ударился грудью о горящего Переплута, отпрянул и повернулся к иноверцу; рубаха в руке его дымилась, и он выронил ее на землю.
Всеслав увидел страшный взгляд разноцветных глаз волхва. Обмер и пораженный грек. Он развел в стороны руки, потряс ими, потом начал быстро креститься. А Пепела неумолимо и грозно приближался к врагу.
Раздался приближающийся топот копыт, и, прошибая в толпе проход, в кумирню ворвались всадники - еще один боярин и подмога дружинникам. Они закружили по кругу, оттесняя подальше от богов киевлян.
Вои еще хлестали плетьми передних горожан, когда боярин подъехал к Перуну, вынул нож, отодрал им золотые усы и серебряные волосы-шапку кумира. Оголенная голова бога с мольбой взирала деревянными глазами на народ. Но люди будто сами одеревенели. Первым очнулся от ужаса Пепела, он медленно развернулся и двинулся на боярина. Соловей понимал, что сейчас волхв идет к своей смерти. Обойдя всадника, Пепела, не замедляя шага, взошел на костер и замер среди пламени. Скатилось несколько поленьев, дым сперва осел, но тут же окружил старика.
Конный боярин рявкнул на ближнего дружинника, тот подлетел к костру, отвернулся от огня и, ухватив Пепелу за шею, вышвырнул из пламени.
Волхв упал, поднялся и вновь пошел к кумиру. Когда он проходил возле боярина, Всеслав увидел, как рука того быстро опустилась к седлу, нашарила там булаву с медными шипами, и потом, почти не замахиваясь, боярин ударил Пепелу. Старика бросило вперед, он рухнул головой в костер, и у него сразу же загорелись волосы.
На миг Всеслава охватила мелкая холодная дрожь, онемели руки и ноги, но он все-таки шагнул вперед. Резанул по сердцу страх, Соловей видел теперь вокруг тысячи глаз, и они будто останавливали его. Однако он, как в беспамятстве, обхватил поперек туловища поверженного волхва и понес к толпе. Люди расступались, пропуская его, но Всеслав все натыкался на стоящих, словно ослеп.
В пустой землянке, куда он принес Пепелу, тяжело гудели мухи. На столе, рядом с тускло горевшей плошкой, лежал кусок хлеба и была рассыпана пшенная каша.
Всеслав уложил бесчувственного легонького волхва на полати; обожженное лицо старика покрылось пятнами, из носа растекалась и запекалась на щеках черная кровь. Соловей положил на грудь Пепеле ладонь сердце не билось. Всеслав, однако, зажег лучину, поднес ко рту старика - и пламя не шевельнулось, только в одинаково черных теперь глазах волхва блеснуло его отражение.
Потерянно присел Всеслав рядом с трупом. Он сидел так до тех пор, пока в руке у него не сгорела лучина, затем на ощупь закрыл покойнику глаза, встал и, тяжело передвигая ноги, пошел к выходу.
Свет и тепло окатили его. Соловей остановился, зажмурился; постепенно он приходил в себя и все явственней различал многоголосый шум, доносящийся со стороны капища.
Подходя туда снова, Всеслав увидел возвышавшихся над толпой всадников. Ему показалось, что кони волокут за собой что-то тяжелое, еще невидимое за спинами людей. Но скоро толпа раздвинулась и, пропустив на середину дороги конных дружинников, потекла следом по обеим сторонам улицы.
На длинных ременных веревках княжьи слуги, возглавляемые попином, волокли повергнутого Перуна. Окружившие кумира дружинники хлестали его, кто плетью, кто гулко ударял булавой. Острые шипы разрывали дерево, темные щепки отлетали на дорогу, и их тут же поднимали идущие следом люди.
В толпе горожан громко рыдали; впереди Всеслава все оказывалась молода баба с мальчиком на руках. Взглянув на него, Соловей поразился, увидев слезы и на глазах ребенка.
По Боричеву взвозу кони потянули Перуна быстрее; со вчерашнего дня на дороге остались глубокие борозды, проделанные деревянным помостом, на котором втаскивали в Киев медных жеребцов.
Здесь дорога сужалась, и народ все ближе и ближе подступал к избивавшим Перуна дружинникам; когда люди вплотную подошли к воям, те ожесточенно стали хлестать и горожан, обрушивая удары плетей то на кумира, то на плачущих провожатых.
В нескольких шагах от Днепра попин свернул в сторону, выводя дружинников вбок от пристани. У воды вои остановились, но всадники еще продолжали захлестнутыми на шее Перуна веревками тянуть кумира в реку.
Потом они выехали на берег.
Медленно развернувшись в воде, кумир поплыл вниз по Днепру к порогам. Мокрый деревянный лик Перуна то исчезал в волнах, то вновь заявлялся бог, будто гневно отвернувшись от предавших его киевлян, упорно глядел на чистое небо и медленно удалялся от города.
Стоны и рыдания взметнулись над толпами, и кумир остановился - он внезапно свернул со стрежня и ткнулся головой в песчаный берег. Все вмиг стихли и, как завороженные, стали приближаться к реке.
Тишина так удивила Всеслава, что он огляделся: повсюду медленно продвигались вперед люди, спускаясь из города сюда, к месту гибели Перуна. А бесшумная волна все дальше и дальше выталкивала его на берег.
Опомнившийся боярин налетел на дружинников, те побрели в воду и стали копьями отталкивать бога к середине реки. Кумир снова завертелся в волнах и поплыл прочь от города. Замершая на берегу толпа стояла до тех пор, пока отгонявшие Перуна дружинники не скрылись вдалеке, за пенящимися порогами.
- Давай, вятич, ногату, Пепелу и кумиров поминать будем! - зло сказал Лушата, увидев спускавшегося в землянку Всеслава.
На стене в светце горели три лучины, освещавшие белое лицо мертвого волхва, положенного на стол. Рядом с ним стоял Ставр [ставрос по-гречески значит крест], пожилой ремесленник, обычно державшийся в стороне от других работников. Этот Ставр был новгородцем, в молодости побывал в рабстве в Византии, откуда и принес свое имя, научился золочению и, как рассказал однажды Всеславу Пепела, был лучшим в этом ремесле в Киеве. Однако год назад один боярин обвинил его в утайке золота; Ставр целовал землю, но все же был избит до полусмерти и, отлежавшись, пришел в землянку к гончарам.
Он свирепел, когда его называли Ставром, и все понемногу привыкли звать его Таймень.
Получив ногату, Лушата взял корчагу и ушел, а изнемогший за день Всеслав, которому очень хотелось прилечь, пересилил себя, подошел к столу, остановился возле новгородца, глядя на переливающиеся по мертвому лицу Пепелы огненные блики.
- Вот так, Соловей, - проговорил Таймень, - люди правду говорят, что от кончины не посторонишься!
- А он и не сторонился, сам к ней пошел!
- Видел! Видел и как ты его с костра снял... Ахнул тогда, думал, боярин и тебя пришибет!
Всеслав промолчал. Былой страх больше не возвращался, и теперь лишь одно было у него в голове - желание скорее отдохнуть и навечно уйти из обреченного города.
- Чего мыслишь-то? - снова обратился к нему новгородец.
- Ничего. Уйду завтра отсюда - вот и вся мысль.
- На свою землю вернешься?
- Да.
- Едва пришел, уже уходишь?!
- Не отрекаться же тут от богов!
- Спрятаться хочешь?
- Уйду - и все!
Опять стало тихо. Ставр поменял в светце лучины, вернулся к столу.
- Видишь, твой домовой так и не приходил сюда, - показал он на полное меду блюдце, стоящее в подпечье.
- Он Пепелу боялся! - уверенно сказал Всеслав.
- Может, и так, - согласился Таймень. Потом добавил: - Пойдем-ка домовину ему делать, пока никто не мешает.
Он принес из угла землянки небольшую секиру, молоток, горсть гвоздей. Здесь, в Киеве, Соловей уже
