к потолку.
Когда он вернулся, Оладья не пошевелилась, только дрогнули веки.
- Ждешь? - едва слышно спросила она.
Соловей промолчал.
- Богов мы обидели... за вины наши и навели они бедствие... человек ведь не знает ничего, все боги...
Она опять умолкла, но вдруг громче прежнего произнесла:
- Соловей, дай скорее помереть! Избавь... не продлевай жизнь, сил больше нет. Все мои уже перед Родом стоят - пусти к нему! Избавь от жизни!
Перебирая по полу паучьими пальцами, она потянулась к волхву усохшей рукой.
- Детство все не забывается, его жалко, помоги помереть! Мука не страшна, память сердце гложет!
Медленно и тяжело Забава повернула голову и помутневшими глазами взглянула на Всеслава.
- Помоги, - прошептала она.
Волхв поднялся, взял на пороге свой туес, стал выкладывать на стол травы. Достав болиголов, он обернулся к старухе. Ты умоляюще смотрела на него. Передвинувшийся солнечный луч подбирался по полу к ней.
Нигде в доме не оказалось воды, и Всеслав вернулся к Забаве, склонился к ее лицу.
- Воды принесу! Потерпи!
Дым священного огня все еще клубился среди изб Липовой Гривы. Полыхали на концах улицы костры, но людей нигде не было видно.
Мокрая ременная веревка все выскальзывала из ладоней волхва, пока он поднимал из колодца воду. Наполнив ушат, Всеслав сел на край колодца; ему очень не хотелось возвращаться к умирающей Забаве: там был жуткий предсмертный полумрак, здесь же тепло светило солнце, тихо поскрипывало висящее за спиной на журавле ведро, а перед глазами металась бабочка-капустница.
Однако бездействие нужно было прерывать; волхв поднялся, взял ушат, пошел к выморочной избе.
Услыхав тоскливый скрип двери, старух чуть пошевелилась. Всеслав налил воды в латку [латка - глиняная сковорода с высокими краями и полой ручкой, куда при посадке в печь вставляли палку], поставил на огонь, дождался, пока она закипит, всыпал болиголов, сдвинул к краю печи и накрыл сверху полотенцем.
Затем Соловей осторожно подошел к Оладье и снова опустился перед ней на пол. При каждом вздохе в тощей груди умирающей старухи булькало, словно там что-то переливалось с места на место. Солнечный луч совсем сплющился и теперь узенькой полоской пересекал морщинистое серое лицо Забавы. Она все- таки почувствовала приближение волхва, медленно раскрыла глаза, зашевелила губами.
- Давай, - выдохнула старуха.
Никогда прежде Соловей не давал яду людям; сегодня, до этого мига, ему казалось, что он поступает правильно, прекращая страдания обреченной Оладьи, но теперь что-то неясное остановило его.
Забава догадалась о его испуге.
- Помоги умереть, память гложет, тяжело... - прошептала она.
Всеслав процедил отвар, опустил в него палец - отрава была очень горячей, и он воткнул дно кружки в воду в ушате.
Потом свои шаги от стола к старухе он будто считал, так медленно и напряженно он их делал. Склонившись на коленях к Забаве, он поднял ее легкую голову, поднес ко рту кружку. Единственным зубом она прижала к нижней губе ее край - и яд вытек в старуху. С каждый глотком она оживала, разглаживалось и светлело лицо, из глаз уходил туман.
- Роду о тебе доброе слово замолвлю, - опрокинулась опять на шкуры Оладья. Она долго молчала, но вдруг, словно вспомнив что-то, пошевельнулась и заговорила:
- Умирать легко, запомни, память только страшна, я ведь ребенком была, дитем светлым, а теперь все... ушло все... а один денечек помню... как хорошо было, хорошо... Нет, ты мне помоги, совсем помо...
Внезапно рука старухи поднялась, и она твердыми холодными пальцами сильно сжала ладонь волхва; губы ее мелко задрожали, задергались веки на высохших глазах, потом затрепетало все тело, будто полоснула по нему жестокая судорога, и ее рука, громко стукнув, упала на пол.
Тишина ворвалась в избу. Лишь потом Всеслав стал различать гул мух, носившихся над мертвецами, и треск горящих в печи дров. Он накрыл лицо умершей Оладьи мокрым от яда полотенцем, выплеснул на огонь остатки болиголова, шагнул к двери.
На пороге он остановился и обернулся: мертвая изба потемнела, лишь напротив печки по темной стене еще бегали блики от догорающего священного огня.
Выйдя на крыльцо, он увидел бредущих по улице, среди дыма и пыли, оставшихся живыми в веси смердов. Мрачные мужики, бабы в чистых поневах, с детьми на руках, притихшие подростки безмолвно шагали вслед за Опенком, несшим за связанные лапы большого белого петуха. Переемщик был сильно пьян.
Услыхав стук двери, смерды приостановились, глядя на волхва; один Опенок, ни на что не обращая внимания и неловка переступая подгибающимися ногами уходил дальше.
Соловей сошел с крыльца и вместе со смердами зашагал из веси. Шли медленно, долго. Всеслав думал и никак не мог понять, как же получилось, что он послушался старуху и дал ей отраву. Его будто околдовали: вместо того, чтобы исцелять, он убил, убил своими руками, спокойно, уверенно; и ведь шевельнулась же в нем тайная радость, когда Оладья сказала, что донесет о нем, волхве-изгое, Роду и великий бог не забудет эту весть. Нет, нет, оборвал себя Соловей. Ничего, кроме сострадания к умирающей, в нем не было, и не для выгоды перед богом протягивал он яд Забаве.
От наступившего зная вода в Клязьме будто остановилась. Опенок, первым вышедший на берег, осоловелыми глазами долго смотрел на замершую реку, потом поднял петуха. Птица, первой на земле приветствующая солнце, забила крыльями, пытаясь вырваться из рук пьяного Переемщика. А он дождался, пока вокруг столпятся смерды, и, далеко занеся за голову петуха, швырнул его в Клязьму.
Неловко дергая спутанными лапами, тот замахал, забил крыльями, но полет птицы был недолгим, и она звучно упала на воду. Петух быстро устал и, разметав в стороны намокшие крылья, все вскидывал вверх голову с обвислым красным гребнем, уплывая по невидимому течению за поворот.
Совсем уже далеко он опять заколотил по воде крыльями, взбивая брызги, в которых ненадолго вспыхнула радуга.
Когда петух пропал из глаз, Опенок выбрался на берег и опять впереди остальных смердов двинулся к Ярилиной плеши. Коротким был тот путь к кумиру, но за это время из-за леса поднялась черная туча, сырой ветер стал разгонять неподвижную дымную теплынь.
Сложили в костер дары и замерли перед огнем. Расталкивая смердов, к кумиру подошел Переемщик. Лицо его будто одеревенело, красными немигающими глазами Опенок ожесточенно смотрел на бога. Вытянув над пламенем руки с зажатыми в них сотами и мешочком с зерном, Переемщик вдруг замер, отшвырнул дары в сторону, шагнул дальше вперед, почти в костер, и плюнул на кумира.
Всеслав услышал, как вокруг охнули люди, но сам не отводил глаз от лица Рода. Ждал он напрасно - бог все так же бесстрастно глядел вдаль, на бесконечную Русскую землю.
Чего-то страшного ожидал, видимо, и Опенок. Но время шло, ничего не происходило; тогда он обернулся к оставшемуся живым в веси народу и выкрикнул:
- Выпучились?! А вот еще плюну! Пусть терпит! Сколько мы к нему ходим, сколько добра отдали! Пусть скажет, за что дочь мою убил, жену убил! И всех твои, и твоих, и твоих! - тыкал Переемщик пальцем в толпу. А мы все тащим ему! Полвеси трупами лежит... Ну?! Зачем ему кланяемся?! Ты ему зло сделал? Ты? Ты? Ты? А помощь от него хоть раз получили, добро видели?! И все ждем! Запомните: знать его больше не хочу!
Опенок отошел от кумира, но, увидев волхва, остановился.
- Ты ведь холоп его, толковать обязан, изреки слово веси, ну!
Всеслав безмолвно глядел в разъяренные глаза Переемщика. Тот же стал раскачиваться, будто хотел напасть на волхва, потом вдруг плюнул и в Соловья. Волхв успел уклониться, и плевок попал на ухо. Всеслав утерся, той же рукой ударил обидчика. Кулак попал в скулу, но и Опенок кинулся на волхва.
Их сразу же разняли; Соловей отплевывался кровью, все поворачивался, отыскивая Опенка, однако тот,
