В избе беспокойства прибавилось; едва Всеслав переступил порог, он увидел, что в светце горят три лучины [по русской примете, три горящие одновременно лучины (свечи) предвещают покойника]. Волхв поспешно загасил одну, осмотрелся.
На полу, рядом с печкой, на медвежьей шкуре, подтащенной туда, спали, прижавшись друг к другу, мальчик и волк. Зверь первым почуял человека, поднял голову и блеснул в полутьме клыками.
Вырастал волчонок быстро, он стал резвее, подвижнее - часто неожиданно выскакивал из-под лавки и хватал за ноги Всеслава или мальчика - охотился так. Теперь его выпускали во двор, но он не убегал в лес, хотя выходил порой за ворота, подолгу смотрел на глухую темную чащу и изредка неумело пытался выть.
Сейчас, обнюхав Всеслава, он вернулся на шкуру и снова пристроился к спящему ребенку. Сидя на лавке, Соловей устало следил за ним, думал: 'Почему он родился волком, а я человеком? Мне посчастливилось или так сделано по воле Рода?! Могло же быть иначе - я родился бы зверем, а ты человеком!'
В незадвинутые окна ворвался ветер, задергалось пламя лучины, проснулся и испуганно огляделся младший Всеслав.
- Ложись на полати, - тихо сказал Волхв, пошел на крыльцо.
На его избу надвигалась гроза. Слева, от невидимой отсюда реки, стремительно неслись по темному небу тучи. Они цеплялись за верхушки деревьев, раскачивая их, и потом останавливались над лесом. Тьма окружала все вокруг - ни звезд, ни луны не было видно. В небесном мраке глухо заворчал и тут же оглушительно треснул гром; Перунова стрела вонзилась где-то рядом в землю...
Волхв поспешно вернулся, торопливо перевернул вверх дном все миски, накрыл ушаты и корчаги, задвинул ставни [по древнерусскому поверью, злые духи, гонимые громом и молнией, стараются укрыться в сосудах, поспешно влетают в любое отверстие]. В избе стало тихо, но тут же снаружи прогрохотал гром и будто толкнул крышу жилища. Соловей замер; долго было тихо, затем отчетливо зашумел дождь, и его ровный шорох быстро окутал избу.
Всеслав разделся; проходя к светцу гасить лучину, он заметил, что мальчик улыбается чему-то во сне, и приостановился. Из дальних далей памяти выплыло воспоминание о детских днях, когда он беспечно и покойно лежал в отчем доме, а отец негромко напевал:
Ходит Сонко по улице,
носит спанье в рукавице,
вступи же, Сонко, до нас...
И он в ласковой дреме уносился в удивительные сны.
Дождь легонько стучал по крыше; его шорох наполнял лес и скоро убаюкал волхва. Но проспал он недолго и пробудился от страха. Ему привиделось, что он, лежа на полати, увидел над собой звездное черное небо. Матица, потолок, крыша с князьком пропали [видение дома без князька предвещало огромное несчастье] - над родными стенами поднималась лишь бескрайняя бездна. Тяжкий, густой холод влетал оттуда в избу и остужал ее.
С трудом придя в себя от жуткого сновидения, Всеслав потом долго никак не мог уснуть. Он лежал неподвижно с открытыми глазами и чего-то ждал. Но в избе было тихо - ни домовой, ни сверчок этой ночью не шумели.
5
Знамение оправдалось скоро. Едва Всеслав и Слава поднялись утром и мальчик ушел к реке проверять ловушки-морды, в дверь резко постучали, и она распахнулась. На пороге оказался пьяный Опенок; он вошел в избу, ухмыляясь, протопал к столу. Но тут к нему метнулся волчонок. Незваный гость при виде зверя сперва ошалело замер, но тут же опять криво заулыбался, будто обрадовался увиденному.
К волхву его прислали христиане. Напрямик ему ничего не говорили, но Доброслав и сам догадывался, что первым, за кого возьмутся иноверцы, будет вот этот белоголовый изгой. Переемщик ненавидел его, но ни себе, ни другим он не смог бы объяснить свою злобу. Знал Опенок лишь одно: никогда еще его жизнь не наполнялась так сильно горем, как нынешней весной, - смерть ворвалась в его избу и пощадила лишь его одного. Он не умер, но уже и не жил. Страдания его постепенно переменились в ненависть. После оплевания кумира он всю ночь трепетал, боялся кары, но взошло, как всегда, солнце, настал новый день - и ничего не произошло. Конечно, он не верил, что Рода нет, но понял - бог отступился от него, и отныне возненавидел и кумира. Все вокруг Опенка пустело - его обходили смерды, теперь покинул и Род. Доброслав стал жить одиноко, Но попин не оставлял богоотступника; он подоспел вовремя, рассказал об ином кумире, Христе, научил жить спокойнее. Византиец наставлял его истине и закону, слова его Переемщик, которому при крещении поменяли имя на Прокопий, запоминал хорошо, и они все сильнее вызывали жалось к самому себе за безвинные страдания; он твердо уверовал, что горе подняло его над другими смердами, и стал презирать их. Попин все чаще называл его 'страстотерпец', и слова свои все время подкладывал так, чтобы подальше развести первого вновь обращенного смерда-христианина и остальную весь.
Теперь византийцы направили его сюда, и Опенок твердо сознавал, что ему нужно обличить твердого в прежней вере волхва-изгоя.
- С волком в избе живешь, - заговорил он, сев к столу, - сам вурдалак [вурдалак (волкодлак) - оборотень, принимающий облик волков; волкодлак, по поверью, пожирает солнце и луну; волко-длак, то есть волк и длак звериная шкура], так вот еще одного... зверя пригрел, оборотень!
Всеслав смолчал, он понимал, что Переемщик неспроста приволокся спозаранку, но еще не понимал, чего опасный гость хочет.
- Ладно, молчи, молчи... Соловушка. Отпелся! Скоро все тут переменится, только ты вон с волком старые песни выть будешь - пока не подохнешь, а подохнешь, тебе глаза-то закрыть некому будет. Сам волком живешь!
Волчонок, стоявший возле печки, снова оскалился, будто понял слова пришельца. Переемщик долго разглядывал зверя, потом тихо выговорил: 'Не оборачивается в человека, таится при мне! А я уж и видел - белобрысый, молодой еще!'
Он положил на руки голову, закрыл глаза, задремал, но скоро встрепенулся, выглядел волхва, попросил:
- Меду дай, все же гость я!
Всеслав налил ковш, накрыл ломтем хлеба, поставил перед незваным пришельцем.
- Я тебе верно говорю, - выпил Переемщик, - одиноко живешь, помрешь глаза не закроют, да и на кладбище некому отвезти, огонь зажечь...
- Сам-то ты тоже не среди людей... - не удержался Соловей.
- Я человек другой. У меня умерли все, поэтому один остался. Я теперь Прокопий, от главного бога такое имя получил. Ты ведь по своей воле так живешь - во тьме, а я по-новому. Меня византийский Христос теперь любит! Я страстотерпец!
- Совесть у тебя скорчилась, Вот что!
- Не ври! Раз Христос меня любит, я буду жить светло и ясно, и ни в чем виноват не буду! Если какую вину сделаю, Христос меня сразу простит! Это тебе не с деревянным Родом обниматься!
- Как же простит?! Ты человека убьешь, потом покаешься, и Христос все забудет?! Да у такого бога, значит, тоже ни совести, ни души... Он тогда тать и изверг!
- Помолчи, а то снова распелся! Сказано в законе, что за одного раскаявшегося грешника трех святых дают, вот как! Христос велик!
- Вона как! Бога любишь и славишь, а людей ненавидишь! Разве могут быть боги, чтобы спокойно смотрели, как ты души губить станешь?!
- Ох и дурак же ты, хоть и волхв! Попин говорил мне слова Христа, что, если кто погубит душу свою ради бога и его поучений, тот сохранит эту душу в жизни вечной!
- Значит, ты можешь губить чужие души, чтобы свою душу сделать вечной?!
- Могу! Ихний бог принял меня, и теперь я все могу, понял?! Я ведь живу по новым законам! Ты в грязи остался, а я на свет вышел!
- И так быстро от грязи обсох?!
Опенок отодвинул пустой ковшик, снова посмотрел на волка, ухмыльнулся и встал. Пошатываясь, он прошел к двери, на пороге обернулся.
- Готовься, оборотень! Не забывай меня, скоро снова увидишь!
Весь день Всеслав не мог успокоиться, хотя хлопот было много подошли зеленые святки [зеленые святки длились с 25 мая по 25 июня], и нужно собирать и сушить последние весенние травы.
Доброслав-
