- На тебя она будет короткая, - заметил Игорь, вытаскивая из пакета вельветовую курточку в мелкий рубчик.
- А дорогая она у него? - я машинально справился о цене, прикрывая томным и кудрявым Марком Боланом грудь Лу Рида, затянутую в мережную безрукавку из капрона.
- Шестьдесят.
- А Лу Рид - сорок? Здесь душно, хотя и прохладно в то же время, бесцветно произнес я, отрекаясь от самостоятельности (а в голове, меж тем, целый ад - бирка в голове 'Рок,н,Ролл Энимал', барыш).
- Хочешь, пойдем покажу новых рыбок, каких бате привезли.
- В доме отца твоего обителей много, - я суесловил, не придавая значения тому, что говорю, будучи весь охвачен неожиданным замыслом.
Вам, конечно, не известно, что у меня был еще один дружок, откуда вам про это знать. Порою я опасался, что он не что иное, как моя собственная тень, с таким усердием он подражал мне во всем, вплоть до эротических фантазмов, выпытав и про них. С невозмутимостью лунатика он следовал за мной повсюду. Какой же это был патологический тип, своенравный и вместе с тем легко поддающийся внушению. Нет, он не спаривался с собакой на футбольной площадке, не сажал младшего братика в рыболовный сачок - всем этим грешили его соседи по двору. Его отличала непомерная и ложная ненависть к собственному сословию, родственникам, обычаям. Квартал изверившейся бедноты, где ютились рабочие семейства (надеюсь, хоть кто-нибудь из этих людей в дальнейшем разбогател), был вполне подходящей территорией для его истерик, подогреваемых дешевым вином и радиоглушением.
Мне доподлинно было известно, что у Телющенко, так звали холуя, прикоплено ровно сто рублей на покупку ношенных джинс, либо куртки в том же роде - чего-нибудь одного. Выходило, что если мне удастся уговорить его приобрести тряпицу почему-то именуемую 'Фигаро', за имеющуюся сотню, то и Лу Рид достанется мне задаром.
Диамант-папа до экзотических рыбок был хороший охотник. Красавец-аквариум, инкрустированный перламутром, занимал целую стену. С первого взгляда я узнал среди его холоднокровных обитателей стеклянного окуня. Будучи ребенком, я услышал от игроков лото следующую историю: на Арбате, знаете ли, в зоомагазине, прозрачная рыбешка живет. До чего же гадкая, словила у меня на глазах другую вдвое больше себя и тянет на дно жрать. С того дня стеклянный окунь надолго сделался неотвязным моим призраком, даже рыбкой, в которую тычет вилкою 'доехавший осетра' Собакевич, мне представлялся стеклянный окунь.
Намерзший за ночь пар на стекле создавал ощущение, будто и сию минуту я гляжу в окно напротив через стеклянного окуня, выросшего соразмерно моему помешательству.
- Каково, на твой взгляд, Алексей Карпович, сие чудо природы? - спросил я, оглядываясь. Но Алексей Карпович по-прежнему спал, теперь уже похрапывая. А память между тем продолжала потчевать меня все более подробными картинами прошлого.
О, я знал, что делал! После того, как сделка состоялась, и мой прихвостень ушел, гордясь впопыхах своей обновкою, мы с Игорем вернулись в гостиную, где, угощая меня каким-то горячим бальзамом, он обронил полушутя: 'Ловко ты обманул своего товарища, не ожидал'. Я только развел руками: Невидимый саксофонист (Диамант-старший коллекционировал только оркестры и эммигрантов) старательно выдувал ноты бразильской мелодии. Она была мне знакома - 'Бонита'.
'Зачем мужчине быть красивым', словно задавал вопрос бронзовый вдвое меньше естественных своих размеров, вождик. Круглолобый, с растопыренными пальчиками без ногтей, он не одно уже десятилетие упирался ботинкой в пьедестал у входа во дворец культуры. Уменьшенный, он походил на домашнего гения и малыша: 'Я не маленький, я - мальчик, мужчина, я большой!'
Тут же, как бы дерзко повторяя немой вопрос статуи, но иначе выставив ножку, прямо на газоне стоял Телющенко в куцей курточку, обладателем которой он являлся уже больше месяца.
Приблизившись, я отметил, что побрит и пахнет духами. Мне было известно, что он ворует духи у родителей.
- Паханы оставили меня одного, и я решил сегодня найти себе женщину.
- Известное дело, - поддержал я.
Неужели вы не догадались, что за существо сидит и мается злой бессонницей в окне напротив! Через спинку стула перекинуто мокрое полотенце. Оно убивает табачный дым, если верить календарю. Льняные волосы острижены в скобку (сколько радостей было у него во взоре после приобретения гребешка с бритвой, прикрепленной к зубьям), он удовлетворенно потирает желтые ладони, видимо посчитав, что я удавился, коль не отвечаю. Но я жив и слежу за ним, угадываю по движению губ постылые слова 'Бархатное подполье культивирует хаос'.
С той встречи в августе мы стали видеться все реже и реже, а после и совсем потеряли друг дружку из виду. Телющенко, кажется, уехал поступать в спортшколу. Ну а сейчас ему вздумалось разыгрывать меня при помощи НЭПовской почты духов. Э, нет, Телющенко Александр, со мною этак не шутят. Я опрокинул в рот коньяк и быстро вышел из квартиры.
:Когда калитка в диамантово царство захлопнулась за моей спиной, я как будто очнулся ото сна, чья вязкая фабула само зрение делало зависимым от некоего особого тяготения, какое испытываешь во сне, но земным его назвать не решаюсь. Предметы и существа уменьшаются во сне, когда им не находишь названия, и вот теперь, когда свинцовым ногам вновь возвращается невесомость и прыть, снова перед глазами у меня возникает освещенное внутренним светом плоское стекло аквариума, а за ним две стеклянные рыбешки, они растут и, наконец, достигнув естественной величины, обретают названия. Это две холеные скалярии. Они замирают одна против другой, образуя на мгновение опрокинутый щит Давида.
Вынужден признать, что гордыня и предрассудок оказались скверными светильником и посохом в моих странствиях. Узость провинциальной трассы вот и вся награда за нежелание видеть в людях, ниспосылаемых судьбой для поддержки и сочувствия одни лишь 'имиджи', которым испорченное воображение добавляет принадлежности, унижающие человека как венец творения. Жизнь расплачивается со мною асфальтом - невелика награда - за стольких монстров, выявленных моим усердием. По сути все недавние реплики моего соученика Телющенко прозвучали как напутствие, но не как осуждение.
Солнце, само по себе похожее на дорожный знак, светит прямо в глаза и этим начинает меня ужасно бесить. Дорога снова устремилась вниз. В сумеречной дали на горизонте явственно обозначились какие-то остроконечный вышки. В моем богобоязненном уме, а похоже, что там вечные сумерки, всякие силуэты вышек связаны с наглыми тушами декабристов, так же как цистерны с погруженными в нефть лицемерными их спасителями. Точнехонько в том месте, где пресекался спуск, и шоссе равномерной перпендикулярной линией упиралось в горизонт, привычно маячила будочка 'ожидалки'.
Как же я противился, шевелил ногами. Точно не мог нащупать педали, но все-таки, уступив соблазну легкого спуска, быстрым шагом направился к остановке. Треугольный знак 'дорожные работы' показался мне перевернутым гербом одного из древнерусских городов, зачем-то я хлопнул ладонью по железному столбику, поддерживавшему его. И я не бранил себя за безрассудство, даже с некоторым щегольством надавливая при ходьбе на стоптанный каблук сапога. Приходилось ли вам замечать, что на иных снимках приоткрытый рот Лу Рида смотрит окном после пожара. Как я не хотел, но вынужден был признать, что перешагивая порог ожидалки, я будто бы проваливался в разинутый шахтерский рот Лу Рида.
Внутри было темно, и, казалось, никого нет внутри. Двое парашютистов в черных комбинезонах нежно поддерживали под руки парившую в небесах женщину, похожую на куклу. На ней было надето платье из ткани настолько тонкой, что носить его можно было бы только на голое тело. И вот уже это не парашютисты , а подводные ныряльщики с восковыми лицами : Неважно, неважно. Как раз облако отодвинулось, и широкий луч закатного света высветил дощатую скамью, пегий от табачных плевков цементный пол, а на нем пару женских сапог, какие называли, помнится, 'румынками'. Сапоги были иссиня малинового цвета, а гамаши совсем синие - темно-синие. На скамейке сидела поселянка. И внешность, и количество лет ее были мне мало любопытны - мужь, диты: Я демонстративно уселся подальше от нее.
Мысли Ружникова при виде Румынок: по-моему ношение обуви - это строжайшая привилегия мужского сословия. Сапоги уместны на ногах захватчика, истоптавшего несколько пар подметок, чтобы накричать, позируя, на мать партизана; в сапоги должны быть обуты ножки продрогшего рукоблудника на пороге бомбоубежища, разносчика телеграмм, уверенного в том, что настанет день, и распахнутся двери, сопровождаемые мелодичным звонком, а вслед за дверьми и полы халата прелестной хозяйки дома.
