дорога, постепенно терявшаяся в далекой, белесой мгле. Как бы там ни было, но думалось о возвышенном, хотя ногам было холодно, постоянно звенело в ушах и давало о себе знать давно не менянное белье. Но это еще что: Томмазо Кампанелла написал свой 'Город солнца', отбывая двадцатисемилетний срок заключения, томясь в подземной тюрьме, сидючи на хлебе да на воде...
Вдруг - точно что-то щелкнуло у меня в голове, включив ослепительное жемчужное освещение, и сами собой родились стихи:
На окне стоит сосуд,
Из него вино сосут...
Это были первые сочиненные мною самим стихи, и я так обрадовался внезапно прорезавшемуся таланту, как, вероятно, не радовался никогда.
Но веселился я недолго: на подходе к песчаному карьеру откуда ни возьмись выскочили два мерзавца и отобрали велосипед, предварительно показав мне предлинный столовый нож. Хотя по-настоящему было жалко только тонометра, лежавшего в чемодане, этот грабеж среди бела дня настолько меня рассердил, что я пошел вслед за мерзавцами, строя им дорогой укоризненные глаза.
Наконец один из мерзавцев мне говорит:
- Шел бы ты, парень, Христос с тобой.
- Ага! - отвечаю. - Так вы еще и верующие!
- В нашем положении без этого ни ногой.
С этими словами они исчезли; еще минуту тому назад мерзавцы спускались к балочке, заросшей высохшим камышом, и вдруг исчезли, точно давешнее приключение привиделось мне во сне. Я огляделся по сторонам: впереди лежала балочка, слева и справа расстилались заснеженные поля, сзади вилась тропинка, вернее, целая сеть тропинок, которые причудливо путались меж собой. Я выбрал самую торную и пошел; час иду, другой иду, уже остался позади лес, свежевспаханное поле, небольшая речка, посадки молодой ели, и даже мне попался на пути какой-то заброшенный завод, уже и солнце стало приметно катиться к западу, когда я понял, что окончательно заплутал. Но делать было нечего, и дальше я отправился наугад; одно было хорошо, именно то, что я двигался налегке, - в неведомом направлении, обобранный, голодный, а все-таки налегке.
К вечеру я приплелся на ту самую станцию, откуда начались мои скитания по мордасовским местам что- то с неделю тому назад. На платформе было пусто, за окошком кассы тоже было пусто, впрочем, на этот раз я углядел такую заманчивую деталь: над стулом кассирши висел большой фотографический портрет, изображавший мужчину волевой восточной наружности, - ставлю все против ничего, что это был загадочный Хорошьянц!
Кузнецов сидел за столом и шил. Моему появлению он нисколько не удивился, даже ни о чем расспрашивать не стал, а сразу притащил из кухни кастрюлю с супом и сковородку жареных макарон. Вообще отличный мужик был этот самый Кузнецов, я у него потом комнатенку снял с той задней мыслью, чтобы повторить свое движение на Мордасов, отнюдь не имея в виду дефенолантрацетную кислоту. По- настоящему меня волновали тайны социально-экономического порядка, хотя я потом надумал, что, может быть, вовсе не в тайнах дело, а в том, что попутно я приобрел множество свежих навыков, как-то: научился высасывать топливо через шланг, принимал роды, начал писать стихи, и меня даже водили бить.
Я еще трижды ездил в Мордасов, но так в этот заколдованный город и не попал. В последний раз я отправился туда в марте девяносто второго года, когда приказала долго жить наша лаборатория и мне пришлось открыть розничную торговлю мануфактурой; шатаясь по Сердобскому району Пензенской области, я так насобачился в делах товарооборота, что вскоре сколотил себе порядочный капитал.
