первое прощальное письмо. 'Дорогая! И вот ты опять заснула, и я снова один. Не бойся той картины, которую ты застанешь в ванной (в другой редакции я писал: в гостиной), это уже не я. Попроси за меня прощения у детей. Я прошу прощения и у тебя. Что касается дома... (далее следовали почти нотариальные указания). Иногда мне кажется, что я не люблю ни тебя, ни детей. Это страшно. Я знаю, что я болен. Спасибо за все. Не поминай лихом. Пьетро'.
Вложив письмо в конверт, я направился в ванную, но только для того, чтобы убедиться, что самоубийство, по крайней мере в эту ночь, не состоится. Неоновая подсветка зеркала исказила бы меня в глазах детей, а я и живым, как мне казалось, выглядел уже довольно безобразно. Бледный, с опухшими глазами, я держал в правой руке блестящее лезвие, которым я бы никогда не осмелился перерезать себе вены. Я лег в постель в подавленном состоянии, но, возможно, как раз оно и придавало мне уверенность в неизбежности моего исчезновения. Я больше не в состоянии был находиться среди людей.
Это была первая стадия моей болезни, за которой последовали другие, еще более хаотичные. О них свидетельствуют пять писем, хранящихся стопкой в закрытом ящике моего письменного стола. В то время в общей сложности я написал и разорвал более двухсот писем. Потом я сжигал их в ванной. Не все мои послания предназначались для уничтожения, некоторые из них не могли быть доставлены ввиду того, что местонахождение адресата было неизвестно (я тоже хотел быть безадресным). Я писал письма канализации, морю, облакам.
Убедившись, что никто уже не может понять меня, я вернулся в прежнее состояние, и все были этому рады. Но, как только я закрывался у себя в кабинете, я продолжал писать безжалостные прощальные письма.
'Дорогая! Ты помнишь то время, когда мы продавали дом моего отца? - Так начиналось мое второе письмо жене. - Я не думал, что ты такая жадная. Мне было стыдно за тебя во время переговоров о купле- продаже. Жадная, обманщица, и к тому же непорядочная. С покупателями, с моей сестрой, со всеми. Именно тогда и зародилась моя нелюбовь к тебе. Что касается городка, в котором ты родилась, знай, что самые маленькие города Марокко намного приятнее и динамичнее его. Ты родилась в дерьмовом месте. Я должен был тебе это сказать. Не обижайся, я хочу быть не жестоким, а только откровенным.
Ты хорошая мать, и ты прекрасно без меня справишься. Что касается дома... (шли привычные указания). Вероятно, от прощального письма ты ожидаешь чего-то более значительного, но, увы, у меня мало мыслей, а те, что есть, неинтересны. Бог меня не волнует, если это то, что ты хочешь от меня услышать. Будь он близок или далек, жив или мертв, я уверен, что он оставит меня в покое. Ему, наверное, уже известно о моем скверном характере. Кто знает, может, мне и удалось быть остроумным в моем прощальном письме? Обнимаю!'
Я запечатал письмо и попробовал вообразить себе мир иной, поскольку никогда не имел о нем никакого представления. Он был серый и мрачный, и я бесцельно, с трудом пробирался по нему: все кругом было серо.
Осененный внезапно абсурдной идеей, я заперся в ванной. Я разорвал упаковку шприца и принялся тыкать острием иглы в кожу руки. Боли я не чувствовал, хотя вену найти было нелегко. Абсурдная идея заключалась в том, что я решил себя обескровить. 'Вот так я и уйду, я уже ухожу', - говорил я себе, брызгая кровью в раковину. Чтобы не оставлять пятен, я открыл воду.
Я потерял сознание, опорожняя от крови второй шприц. Утром я не мог дать себе разумного объяснения по поводу сломанного во рту резца, и мне не оставалось ничего другого, как, вместо завтрака, отправиться к зубному врачу. Мне удалось записаться на прием на десять часов, и у меня оставалось достаточно времени для того, чтобы просмотреть газеты в баре, в котором я одно время был завсегдатаем. Я уже год там не появлялся и сейчас шел туда без особого удовольствия. Если не считать официантов, знакомых я там не встретил. Устроившись за угловым столиком, я заказал себе обильный завтрак. Затем я пролистал, не читая, две^газеты и, наконец, принялся за еду. Никому здесь не было дела до моего отсутствующего резца, так что я мог спокойно кусать наискось тартинки, словно изголодавшаяся собака.
Когда я допил кофе, ко мне подошел официант, чтобы обратить мое внимание на большую статью местной хроники одной из газет, в которой говорилось о предстоящих выгодных контрактах моей бывшей фирмы. В подтверждение этого с некрасивой фотографии в рекламном стиле улыбался Хоррокс (этакая благородная англо-итальянская помесь).
'У вас сломан зуб?' - спросил официант. Он смотрел на меня и с отвращением указывал пальцем на свой резец.
'Да', - ответил я.
Казалось, он был расстроен этим, но потом на его лице появилась улыбка. Он еще раз внимательно посмотрел на фотографию моего бывшего шефа и сообщил мне, что сразу узнал его. Напоследок украдкой взглянув на мой рот, он вернулся к стойке. Возможно, в сломанном резце он видел дурное предзнаменование: у меня был сломан зуб, в то время как с газетной полосы ослепительно сияла улыбка Хоррокса.
Очевидно, я не пригодился Хорроксу для его дел, процветавших и без меня. Не нужен я был таким бессильным жене и детям. Подобно бомбе (бессмысленному отголоску войны), обнаруженной при раскопках, я все еще не терял надежды на взрыв.
Я безбоязненно пошел на встречу с зубным врачом. Фотография Хоррокса не давала мне покоя. Когда- то мы были с ним в доле, но у него, в отличие от меня, было много денег: поэтому он руководил, а я исполнял. 'Ну какого черта я вспоминаю об этом, - говорил я себе, - я уже обречен'. Я попросил у зубного врача зеркало и безучастно осмотрел его работу.
Когда мне позвонил Хоррокс, на месте резца у меня уже стоял протез.
'Ты видел газету?' - первым делом спросил он.
'Тебе это, должно быть, дорого обошлось'.
'Ничего подобного. Это сущая правда. Десять контрактов за два месяца, девять миллиардов лир. Но в этом есть и твоя заслуга, четыре контракта были твои. Когда мы можем встретиться?'
'Завтра. Я ведь теперь всегда свободен'.
'А сегодня вечером?'
'Скоро уже десять, и вообще вечером я никуда не выхожу'.
'Ты все еще плохо себя чувствуешь?'
'Не знаю. Хоррокс, а в чем, собственно, дело?' - Казалось, что, называя его по фамилии, я тем самым насмехался над ним.
'Завтра я к тебе заеду и все объясню'.
'Хоррокс!..'
По-видимому, он, как всегда, был уверен в том, что задумал. На следующий день он бы приехал на машине, полагавшейся ему в силу занимаемого положения, и принялся бы влиять на меня посредством той магической силы, которую он себе приписывал. Я вернулся в гостиную и устроился рядом с дочерью, которая красилась и одновременно смотрела телевизор. Я думал о том, что миром правят такие люди, как Хоррокс. Я устал, и у меня закрывались глаза.
'Ты уже спишь', - раздраженно заметила моя дочь.
Не удостоив ее ответом, я перешел в свой кабинет и закрыл за собой дверь.
'Дорогой Хоррокс, - писал я в тот вечер, - для меня ты всегда будешь пухленьким ребенком, что смотрит со старых фотографий. Твоим безупречным, с иголочки, нарядам так и не удалось скрыть пестрого костюмчика и соски, подвешенной к шее. Обращаюсь с прощальным словом и к тебе, так как тебе я обязан своим материальным благополучием. Если бы не ты, я бы не смог купить этот дом. Когда мы познакомились, у меня не было за душой ни гроша. На мне был единственный костюм, а галстуки я одалживал у отца. Спасибо тебе, Хоррокс.
Я все время полагал, что недостаточно работаю для того, чтобы оправдать получаемые мной зарплату и премиальные, которые ты выдавал мне в конверте. И те положительные чувства, которые ты проявлял ко мне, - да, да, ко мне, кого трудно назвать располагающим к себе, - кажутся мне незаслуженно присвоенными. Вот уж не знаю, почему такой угрюмый человек, как я, всегда вызывал симпатию. Все эти годы я содержал семью благодаря какому-то недоразумению. Хоррокс, между нами говоря, мы оба прекрасно знаем, что ничего собой не представляем. Просто ты открыл путь, по которому проходят деньги, и удобно устроился у его обочины. А я был тебе в этом компаньоном. Но, впрочем, я не умею делать ничего
