как говорят богатые люди; с ней он обходился вежливо, по-джентльменски. Лючия Санта взялась растолковывать врачу, как в припадке безумия той кошмарной ночью ее муж подмигнул своему старшему сыну. Наверное, он сделал это, чтобы ободрить его и показать, что на самом деле не сошел с ума. Совершенно ясно, что он просто утратил контроль над собой, ослабев и отчаявшись – то ли из-за семьи, то ли из-за собственной плачевной судьбы.
Ведь они бедны, а он слишком болен, чтобы зарабатывать на жизнь. Иногда этого бывает достаточно, чтобы мужчина повел себя странно. Кроме того, он всю зиму проходил без шляпы. Наверное, он застудил мозги. Да, чтобы не забыть: когда он работал на рытье тоннеля для новой ветки подземки на Восьмой авеню, его засыпало, он несколько минут оставался заживо погребенным да еще ударился головой…
Она все говорила, стремясь доказать, что болезнь его – телесного свойства, это что-то внешнее, поддающееся излечению; но главным ее аргументом оставалось это подмигивание в самый критический момент. Значит, в ту ночь он только и делал, что водил их за нос. Ему удалось провести всех, даже врачей.
Доктор слушал ее с серьезным и тактичным вниманием, согласно кивая головой и признавая, что подмигивание – это очень странно, и что холод и удар по голове – вещи серьезные; он поощрял ее высказаться. Мать сперва не понимала, что его вежливость свидетельствует всего лишь о жалости и сострадании. Когда она умолкла, он заговорил с ней на своем великолепном итальянском, и сразу стало ясно, что он не друг, а враг.
– Синьора, – начал он, – ваш муж очень болен.
Он слишком болен даже для этой больницы. Слишком болен для того, чтобы держать его дома. Придется отправить его в лечебницу. Возможно, пройдет год-другой – и ему полегчает. Сейчас трудно дать гарантию. Такие случаи до сих пор остаются для нас загадкой.
Мать тихо сказала:
– Я не стану подписывать никаких бумаг. Я хочу видеть своего мужа.
Врач искоса взглянул на Ларри и покачал головой. Ларри сказал:
– Пошли, ма, мы приедем завтра, может быть, тогда и повидаем его.
Но Лючия Санта осталась сидеть, словно вконец отупела. Врач спокойно сказал ей голосом, лишенным всякой надежды быть услышанным:
– Синьора, будь у вашего мужа просто температура, лихорадка, вы и то не стали бы отправлять его на заработки, вы бы не выгнали его на холод, не заставили бы гнуть спину. Если бы он переломал себе ноги, вы бы не заставили его ходить. Снова окунуться в мир – это для него слишком невыносимо. Он испытывает от этого страшную боль. Эта болезнь – сигнал, что он отказывается идти на верную смерть.
Если хотите проявить любовь к мужу, лучше подпишите вот эти бумаги. – Он прикоснулся к желтой папке на столе.
Мать подняла на него глаза, и ее ответ прозвучал по-итальянски отрывисто:
– Никогда не подпишу!
Врач залился краской и отчетливо проговорил:
– Как я погляжу, вы принесли для мужа передачу. Хотите отнести ее ему сами? Побыть с ним вы не сможете, но можно будет сказать ему пару слов.
Теперь уже мать покраснела от признательности за поблажку и поспешно кивнула. Доктор схватил телефонную трубку и с кем-то коротко переговорил.
Потом он встал и обратился к Лючии Санте:
– Пойдемте со мной.
Она заторопилась за белым халатом по сумрачному, тюремному коридору; им пришлось несколько раз подняться по ступенькам и снова спуститься, пока, оставив позади сотни метров коридоров, они не оказались в просторном помещении с кафельными стенами, уставленном ваннами, некоторые из которых были задернуты резиновыми занавесками.
Она прошла за врачом к двери в дальнем конце помещения. Неожиданно врач замер рядом с одной из ванн, скрытых от глаз занавеской, и твердо взял ее правой рукой за запястье, словно иначе она оступится и упадет. Левой рукой он отодвинул штору.
В чистой воде сидел голый человек со связанными руками. Мать вскрикнула: «Фрэнк!» Узкий череп повернулся на крик, лицо еще больше удлинилось от гримасы угодившего в западню дикого животного, обнажившей все зубы. Его голубые глаза словно остекленели и злобно мерцали; в них не было ни малейшего проблеска мысли или чувства. Глаза смотрели не на нее, а на невидимое небо у нее над головой. На лице этом лежала печать неизлечимого, сатанинского безумия. Несчастная женщина вскрикнула, и к ней на помощь устремились санитары; врач снова задернул занавеску. Коричневый бумажный пакет упал на кафельный пол и лопнул, испачкав едой чулки и туфли Лючии Санты.
Через некоторое время она снова сидела на стуле в кабинете врача. Ларри пытался унять ее слезы. Однако она оплакивала не безумца в ванне, а себя, то, что снова стала вдовой, что ей придется теперь всегда спать в постели одной; она оплакивала участь остальных своих детей, которым уготована безотцовщина; она оплакивала поражение, нанесенное ей безжалостной судьбой. Кроме того, она не могла не рыдать, ибо впервые за многие годы испытала нешуточный страх: она любила этого человека, нарожала ему детей – и вот теперь ей пришлось лицезреть его даже не мертвым, а с вырванной из тела душой.
Она подписала все до одной бумаги. Она поблагодарила доктора за его доброту. Они вышли за ворота больницы, и Ларри подозвал такси. Он беспокоился за мать. Но к тому моменту, когда они подкатили к своему дому на Десятой авеню, она уже взяла себя в руки; ему даже не пришлось поддерживать ее, когда они поднимались по лестнице. Они и думать забыли о детях – Джино, Винни и Сале, – поджидавших их на углу.
Часть II
Глава 8
В первую же теплую субботу новой весны Октавия решила произвести в доме генеральную уборку.
Винни и Джино отправили прочь из квартиры: им было велено драить лестницы и лестничные площадки и прибираться на заднем дворе. Малышам – Салу и Лене – вручили тряпки, чтобы они протерли пыль на всех стульях и под огромным деревянным столом. У стульев оказалось множество изогнутых перекладин, под столом же изгибались загадочные арки, образующие пещеры, в которых малыши любили прятаться. Они так расточительно расходовали лимонное масло из высокой склизкой бутыли, что все поверхности не только засверкали, но и сделались страшно липкими, так что Октавии пришлось оттирать их сухой тряпкой.
Все шкафы были выпотрошены, все полки выстланы свежей газетной бумагой. На кухонном столе громоздился фарфор, который предстояло отмывать от грязевой пленки.
Не прошло и часа, как Винсент и Джино вернулись домой со щеткой, тряпками, бадьей и чайником для горячей мыльной воды.
– Мы все сделали, – объявил Джино. – Я пошел играть в бейсбол.
Октавия высунулась из шкафа с сердитым выражением лица. За последние месяцы Джино изменился к худшему. Он и прежде был безответственным созданием, но хотя бы сидел на месте, не имея возможности удрать, и исполнял поручения весело и довольно-таки добросовестно. Теперь он стал угрюмым и дерзким. Все валилось у него из рук. Октавия хмуро уставилась на братьев. О Винни тоже нельзя было сказать ничего хорошего.
– Погляди-ка, ма! – заголосила Октавия. – Они умудрились вымыть весь дом одним чайником горячей воды! Четыре пролета, четыре лестничных площадки, мраморный пол на первом этаже – и все одним паршивым чайником! – Она презрительно усмехнулась.
– Ладно, – донесся из кухни голос Лючии Санты, – главное, чтобы стало чище, чем раньше.
– Откуда же, черт возьми, взяться чистоте – не от одного же чайника горячей воды?! – взвизгнула Октавия. Но, услыхав материнский смех, она сама прыснула. Утро было чудесное, квартиру заливало золотым светом.
Братья стояли перед ней с тряпками и щеткой и выглядели клоунами; до чего же люто они ненавидят убираться! О ненависти говорила каждая черточка на их лицах.
– Так и быть, – смягчилась Октавия. – Ты, Винни, поможешь мне убраться в шкафах, а ты, Джино, будешь мыть окна с внутренней стороны. Потом вы с Винни вынесете во двор весь мусор, а я закончу с
