Например, зимой перед нашей деревней пало около пятидесяти лошадей.
Хотя гражданское население приложило много стараний к тому, чтобы избавиться от падали, скелеты все еще виднелись из-под снега. Самый практичный способ - сжечь останки. На это уходит много дров, и, конечно, не удастся устроить такой жар, как в крематории. Однако это проверенный и эффективный метод. Когда сойдет снег, покажутся также и трупы нескольких убитых русских.
Нет, наше дело не отличается изысканностью. Но такое уж оно есть. Было признано, что мы хорошо поработали в последние несколько недель. Командир батареи и лейтенант фон Гинденбург были отмечены в официальных донесениях. Фон Гинденбурга произвели в капитаны. Один из батальонных командиров удостоен Золотого креста Германии, а командир полка полковник Данхаузер Рыцарского креста.
Снаружи вокруг буйствует метель, крутя снежные вихри. Это как окутывающий все тонкий дым, так что видны лишь верхушки деревьев, и деревни 'плавают', как маленькие острова. Русские совершенно правы в том, что оттепель наступит через две недели. Но какое мне дело. Когда метель хватает меня за шею, я поднимаю воротник, а когда поднимаю вверх глаза, то вижу сквозь всю эту бурю крошечную полоску голубизны, которая говорит мне, что силы зимы сломлены, что она так злится сегодня, так как весна уже наступает ей на пятки.
В 18.15 пришло донесение, что штаб-сержант Шапер убит. Ему прострелило голову. Конец. Le chevalier sans peur et sans reproche. (Рыцарь без страха и упрека.)
29 марта я занял место, которое так неожиданно стало вакантным на НП 'Красный', где мне знакомы каждый дюйм и каждая щель. Мне досталось оборудование человека, который был моим учителем, и я взял на себя его обязанности.
Когда смотрю на оборудование и аккуратные и добросовестные записи Шапера, мне не хочется говорить о своих чувствах. Это война, и мы солдаты. Скажу только несколько слов об этом человеке, чья бдительность обеспечивала безопасность пехоты, чье имя было известно далеко
за пределами батареи и которого я знал с того дня, как присоединился к части во Франции.
Он был спокойным, скромным и неприметным, открытым и непретенциозным, так что его заслуги легко могли быть проигнорированы. Мы в шутку называли его 'лев Беллавино и Литипо', но делали это искренне и с восхищением. Он смеялся и протестовал: 'Ребятки, не глупите!' Но фактически он был на линии фронта в каждой трудной ситуации, всегда на самых опасных участках, везде там, где что-то происходило. Он мог произвести выстрел так, как немногие могли это сделать, с редкостным талантом владения всей теорией. Он знал свое дело изнутри. Честен и безупречен; таким был Герберт Шапер, который погиб в абсолютно спокойный день, став жертвой шальной пули. Водитель, увозивший его с передовой, был весь в слезах.
Люди говорят - как часто я слышу это в последние несколько дней: 'Это судьба' или 'Это было предопределено'. Но верно ли сказать так? Не есть ли это просто горькая попытка скрыть чувства по поводу происшедшего, потому что мы слишком боимся прямо смотреть в лицо нелепости происходящего? А может, просто нашему слабому рассудку нужна опора? Увы, мы не расстанемся с ней так легко.
То, что происходит, не имеет смысла и не согласуется ни с каким человеческим законом. Война бьет вслепую, и если у нее и есть закон, то этот закон состоит в том, чтобы убивать лучших. 'Те, кто себя бережет, уберегутся', - говорит Борэ. Он прав. Те, кто себя не бережет, - открыты. Они осмотрительны в своих поступках настолько хорошо, насколько это возможно. Их воля к жизни есть попытка победить этот закон, и чем яснее они понимают закон, тем более быстрыми и сильными становятся.
Потому что здесь вы не можете самоустраниться; никто не покоряется своей судьбе. Мы не агнцы божий; мы защищаем себя. Даже если рука войны иногда хватает так крепко, что нам остается лишь воскликнуть: 'Спаси нас, Боже!' Судьба, которая поддерживает нас на плаву, - это судьба, заключенная в нашей собственной силе с ее скрытыми ресурсами. Мы верим не в Бога, а в хладнокровную тщательность, с которой выполняем поставленные перед нами задачи.
Мы открыты до тех пор, пока ход событий вне нашего контроля. Это неизбежно. Мы приспосабливаемся, пытаясь оставаться активными и быть настороже. Так можно уменьшить опасность. Но ее нельзя устранить. Пуля, свист которой слышишь, уже пролетела мимо, и неизвестно, куда она летит. Это такого рода ситуация, с которой приходится мириться, но мы не самоустранились от нее. В этом существенная разница.
* * *
Вчера русским наконец это удалось. По крайней мере, они добрались до нашего проволочного заграждения, всего в двадцати пяти метрах от снежной стены. 'Я попал туда в самый подходящий момент, - сказал Табель, возница фуражных саней, - как раз вовремя, чтобы 'перекрестить' свой шмайссер. Я выпрыгнул вслед за сержантом и дал им познакомиться со своим автоматом. Они ушли через дыру в проволочном заграждении, а когда я посмотрел, то увидел, что не осталось ни одного убитого'.
Этой ночью орудийные расчеты вызывались одиннадцать раз. Телефон трезвонил всю ночь. Голос командира батареи был немного хриплым, да и я был не в восторге. Со своей артиллерийской позиции я был свидетелем всей этой суматохи вокруг своего старого НП, но даже тут, то и дело вытаскиваемый из постели, чувствуешь себя не в своей тарелке. Вчера во второй половине дня русские вели огонь по полосе между артиллерийскими позициями и деревней. Будто великие медиумы, мы наблюдали за всем, как с трибуны. Мы стояли в сторонке, руки в карманах, взирая на все глазами истинных знатоков. Было очень забавно наблюдать, как люди бегут по дороге, - занимательная игра для зрителей, но не так забавно для участников. Однако они сами потом будут над этим смеяться. Опасность преодолевает растущую жажду жизни, и некоторые из нас фактически ищут ее. Игра со смертью обладает большой привлекательностью. Запах битвы вызывает желание быть там.
Если знаешь какой-либо отдельный сектор так же хорошо, как я знаю НП 'Красный', то чувствуешь, что это то самое место, где тебе следует быть. Это 'твой' сектор, на который они наступают. Как только приходит очередное донесение, я знаю, что 'это' находится здесь, а то находится 'там'. Я могу зрительно представить территорию, складки местности, 'долговременное огневое сооружение', снежный вал и снежную землянку, из которой обстреливают моих товарищей. Короче говоря, я принадлежу этому миру. Когда выхожу наружу и слышу, что огонь усиливается, чувствую себя лично причастным.
Опускается ночь, кто-то играет на губной гармошке: народные песни, песни родины. Мы чувствовали, что сильно изменились. Опасность заставляет людей тосковать по дому.
Мы вышли из помещения, чтобы послушать великие песни войны, которые 'поют' снаряды, когда с восемью зарядами они вылетают из ствола сверкающей вспышкой и издают все нарастающий гул в диапазоне мощного звучания. Мы смотрели, как падают на поле редкие русские снаряды. Мы сегодня лишь один раз прервали нашу игру в шахматы, когда осколками разбило нам окна. Мы заползли в землянку на некоторое время, полагая, что, пожалуй, так будет разумнее.
...Но после этого нам не пришлось ни разу повторять это представление.
Пожалуйста, не пишите о ваших надеждах на то, что нас отпустят, и не называйте работу, которую мы делаем, 'сверхчеловеческой'.
Об освобождении не может быть и речи: мы остаемся тут до конца и примирились с этим. Кроме того, люди не достигают сверхчеловеческого. Мы достигли кое-чего, да; но мы ненавидим публичное Восхваление. Это приводит в замешательство и оставляет неприятный осадок. Преклонение перед героями сомнительная вещь. Преувеличение вызывает у нас боль в желудке. Не следует превозносить кого-либо до небес до тех пор, пока он не умер. Потом, если он будет убит, следует написать: 'Он погиб за Германию'. И ничего более. Отдал ли он свою жизнь добровольно и что он при этом чувствовал, это его забота. В общем, это нечто совсем иное.
Есть кое-что, о чем мы говорим снова и снова. Это старо как мир, об этом думают и говорят тысячи раз, и все же это становится для нас все более и более важным. Я не говорю тут лично о себе, это вопрос не личный. Это вопрос, который в том или ином виде занимает всех находящихся здесь: 'Что случится, когда я умру? Хорошо ли было бы, если бы я продолжал жить в своем ребенке?' Некоторые люди говорят: 'Нет, у тебя нет права оставлять вдову с маленьким ребенком...' Но мне кажется, что у них не очень сильный аргумент.
Чем больше человек открыт здесь для одиночества, вынужденного целомудрия и мысли о том, что тело есть эфемерная оболочка, тем сильнее возникает побуждение увидеть свое кровное перерождение. Это заявка природы на свои права, это как будто они все еще должны отдать ей дань.
Это не реакция на годы воздержания, которая приводит к росту рождаемости и браков после кровавой войны, но это побуждение к тому, чтобы продолжать жить в своих детях. Эти люди чувствуют, что их жизнь
