Семеновна тихо, не поворачиваясь, - уже три человека вышли, и никого из них не взяли. Может, нужен какой-нибудь особенный диагноз?'
Скорей бы зайти! Как не хочется стоять здесь, в темном коридоре, среди переполненных страхом людей и ждать! Напряженное молчание давит, душит, запускает в самое сердце ледяные лапы, заставляет сомневаться, метаться и делать самые неправильные вещи. Нет, нет, нельзя распускаться. Вот бы Варвара Федоровна была здесь! Она сказала бы, что делать, и я бы успокоилась. А может, не сказала бы... Погладила бы по плечу: 'Ты уж, Женечка, давай сама...'
Я и решила все сама, больше уже ничего и думать. Варвара Федоровна, помню, все смеялась:'Ты чего, никак думаешь? А чем думаешь-то, мыслями?' И добавляла медленно:'Мысли-то, они тяжелы... Перекладываешь их с места на место, как кирпичи, и устаешь... В сложной ситуации не думать надо, Женька чуять! Правильное решение придет само, его надо лишь почувствовать, принять и больше не волноваться.'
Дверь открылась и боком вышла тетя Тася с белым от волнения лицом. Широко открытые глаза, казалось, не видели никого.
- Овсянникова здесь? - бесцветным голосом спросила она. - Пусть идет.
Я оттолкнулась от стены и пошла к двери. Тетя Тася все стояла там, закрыв лицо руками, и боясь обрадоваться, шептала:'Не взяли, не взяли!' 'Так иди скорей в палату, уходи!' - зашикали на нее со всех сторон, и тетя Тася поспешила прочь, чтобы не искушать судьбу.
Я потянула ручку на себя и отрешенно подумала, что почему-то не волнуюсь. В маленькой дежурке было так обыденно: напротив двери, спиной к окну сидела за столом Кривуленция, у шкафа в углу Дарья доставала какие-то папки. Я посмотрела налево - за стлом, стоящим вдоль стены, сидел Димка сосредоточенный, строгий - опустив голову, погруженный в чтение бумаг. Я не могла отвести взгляд от его лица - такого взрослого и все же такого знакомого. Резкие линии скул, упрямый подбородок, и - совершенно непривычно - неулыбчивый рот, уголки даже чуть загнуты вниз...
- Овсянникова, - прочитал он и поднял голову.
У меня застучало в ушах. Я представила вдруг себя - в этом полосатом наряде, в черных стоптанных тапках. Как я ни причесывалась в туалете, а все равно, наверное, достаточно лохматый вид. Даже если он и узнает меня...
Дарья с шумом положила кучу папок, набитых вылезающими бумагами, на стол перед Кривуленцией. Они стали что-то обсуждать вполголоса, перебирая исписанные листы. И поэтому они не слышали, как Димка, глядя на меня так странно - как бы задумчиво - спросил тихо:'Это ты?'
Я ничего не могла сказать и только быстро кивнула, а пальцы у меня были стиснуты в наш специальный тайный знак: большой палец внутри кулака; так мы делали всегда, если попадали в какой-нибудь переплет, не успев договориться заранее, и это значило:'Поддакивай пока, я тебе потом все объясню'.
Димка еще посмотрел на меня так же странно, я никак не могла понять, о чем же он думает сейчас, а потом снова углубился в чтение моего дела.
Тут подала голос Кривуленция; она откинулась на спинку стула и вопрошала голосом строгой учительницы:
- Так что же, Дмитрий Николаевич, найдете вы хоть кого-нибудь, подходящего под ваши придирчивые требования?
Димка повернулся к ней, но смотрел рассеянно куда-то вбок и молчал. А я обрадовалась такому моменту показать свои намерения и глупо сказала:'Я чувствую себя хорошо'. Вышло как-то хрипло, я кашлянула и повторила для верности почетче:'Очень хорошо' и еще больше сжала кулаки.
Кривуленция, наверное, удивилась такой откровенной бодрости личного состава, но сказала, сладко улыбаясь:
- Вот видите. Состояние хорошее. А вы так критически относитесь.
Ощущая себя экспонатом выставки, я таращила глаза и всем видом изображала, как мне хорошо и как я стремлюсь в Кардиналку. Перехватив вопросительный димкин взгляд, я мелко закивала головой. О Господи, только бы он догадался!
Димка закрыл мою папку и положил на правый, свободный край стола. Потом перебрал несколько оставшихся пухлых дел.
- К сожалению, остальные диагнозы совсем не подходят.
Кривуленция на мгновение задумалась, неодобрительно поджав губы. Ясно, что она не хотела бы, чтобы в докладе приехавшего доктора содержались данные о плохом состоянии больных в ее отделении. Но ей было совсем не выгодно отдавать своих пациентов в Кардиналку. Весь персонал рассчитывался по количеству больных, и значит, если заберут нескольких, надо будет набирать новых, а с ними всегда много возни. К тому же формулировка была в общем-то вполне удовлетворительная: если диагнозы не подходят, то это не ее, Кривуленции, вина.
Тут Дарья оторвалась от чтения какой-то бумаги и сказала удивленно:
- Вы знаете, Каролина Борисовна, они присылают заявку на больных вместе со сменой постельного и нижнего белья.
У Кривуленции аж желваки заиграли - она сразу почувствовала ситуацию, в которой надо кое-кого поставить на место.
- Ну знаете, милочка, это ни в какие ворота... Что они себе думают? У нас фабрика? У нас излишки? Нет, я сейчас же вынуждена принимать меры... Дарья Витальевна, будьте любезны, отведите Дмитрия Николаевича в буфет, ему надо подкрепиться... - она быстро кивнула в димкину сторону, показывая, что разговор окончен, и сразу потянулась к толстой телефонной книге, раздувая ноздри в предвкушении разговора.
Дарья взяла мою папку со стола и спросила:
- Дмитрий Николаевич, это оформлять?
Он кивнул:
- Да, пожалуйста, к шести часам надо все успеть и выезжать. Дорога долгая, только завтра утром будем на месте...
Быстро собрав портфель, он пошел к дверям. Даже не взглянул в мою сторону. Дарья поспешила за ним, мимоходом обратившись ко мне:
- Скажи сестре, чтобы тебя одели на выход и жди около поста. Да не спи, пошевеливайся.
Они ушли. Кривуленция разговаривала по телефону, ее голос был сама любезность:'...вы уж будьте добры, милочка, занимайтесь своими больными, а мы - своими, и будет хорошо', но ее лицо, обращенное к стене, было холодно и зло как всегда.
Я поспешила выйти, чтобы она не обратила на меня внимание.
х х х
На ватных подгибающихся ногах я тащилась по коридору, в голове стоял глухой звон. Чтобы не упасть, пришлось даже придерживаться рукой за стену, хотя это было запрещено. Запрещено! Что они теперь могут мне сделать? Мысль о том, что именно сейчас, напоследок, можно было бы чего-нибудь натворить, мелькнула и погасла. Честно говоря, совсем ничего не хотелось - ни шевелиться, ни разговаривать. Весь мир был таким серым... От чего? Ведь ничего плохого вроде не случилось, наоборот: Димка меня все-таки узнал. Узнал, и что? Ничего... Вот то-то и оно, что ничего! Я старалась вспомнить его лицо, его выражение, когда он меня увидел и сказал 'это ты?'. Была ли в глазах досада? отвращение? неприязнь? Нет, кажется, ничего такого не было... Голос - такой спокойный... Я прокручивала и прокручивала в памяти все моменты, все реплики и движения в дежурке и скоро все это стало расплываться и наезжать друг на друга, как отражение в пруду, когда идет дождь. Не понимаю, не понимаю... Неужели ему было абсолютно наплевать, что вот я, Женька, стою в дежурке, в этой больничной одежде, и хочу поехать в смертельно опасную Кардиналку? Пожалуй, лучше было бы мне туда не ходить...
На посту никого не было, я безвольно опустилась на банкетку. Сейчас кончится тихий час, все набегут, станут распрашивать... Скорей бы уже уйти. Но Марфа, видимо, уже ушла отдыхать, а мне было так неохота вставать и идти в сестринскую. Чему быть - того не миновать, вспомнила я в который раз, привалилась к стене и задремала.
Разбудил меня звон телефона на посту. Сестры все еще не было, в столовой стучали ложки - значит, уже полдник. Вот интересно, меня не забыли? Не передумали отправлять? На телефонные звонки уже семенила Петровна, на маленьком сморщенном ее лице было, как всегда, выражение недовольства. Схватив
