Равно как и небо. Хотя, - говорю я себе (и это моя вариация на тему '...только б не было войны'), - наверное, в таких лавках даже в самый жаркий день всегда тенисто и прохладно...
...Первый раз... это было давно... Еще когда школу закончил... Всем классом тогда подфартило смотаться... Эх, и шикарное же времечко было, signora! Lusso! Рай - целых пять звездочек! Две недели! А другой раз... А другой раз... тоже давно... - Он многозначительно показывает на потолок, потом, закрыв глазки, состраивает невероятно горестную физиономию: - Когда в медовый месяц катались...
...Сияющие горы Швейцарии... Как это бывает после дождя, их вдруг придвинули ближе. Так близко, что картинку можно потрогать. Материалы лучшего качества, первоклассные краски... А главное - замыслы, замыслы, чертежи, проекты, эскизы! Сколько же средств убухал Создатель на эту бутафорию?
...Пролетает четыре недели, на протяжении которых мое тело, отвлеченное от вожделения вполне конкурентоспособным азартом чревоугодия, танцев, музыки, пения, спорта, судорожно пыталось научиться удобству - в креслах, на диванах, за столом, на лестницах, в бассейне... Все предметы, как назло, устроены здесь так, что телу с ними невероятно удобно, безопасно, спокойно и просто, но это тело, в стране своего происхождения, привыкло к тому, что ему всегда неудобно, беспокойно, опасно и очень не просто, оно натренировано именно на подвохи и постоянное преодоление трудностей, оно всегда начеку, и, всякий раз, когда ему комфортно, оно пугалось.
Итак, пролетает четыре недели, и я, случайно, опять оказываюсь перед той же витриной - где красуется знакомая уже 'французская чашка'. Это пузатый, хотя не лишенный изящества, деревянный сосуд с шестью носиками как раз для тепленькой компании - когда наступает черед крепчайшего кофе: сначала каждый чинно сосет из 'своего' носика, а потом уж чашка идет по кругу... Черт, так и не купила! Совсем вылетело из головы... А завтра мне на самолет...
Ярчайший галлюцинаторный полдень. На витрину деревянных сувениров падает пожизненная тень от мясной лавки. Расплющив нос, я, сквозь стекло, пытаюсь разглядеть на прощанье ее обстановку... А вижу, конечно, только себя...
Но вот в глубине магазинчика, словно в придонном сумраке подернутого ряской пруда, начинают проступать очертания пузатой библейской рыбины. Это Луиджи. Как и положено рыбе, он беззвучен. Словно приколоченный гвоздями и, для надежности, еще и приклеенный, он застыл перед своим столярным станком. Постепенно сквозь стекло проступают и другие объекты...
Перед Луиджи - в смысле: перед столярным станком - в накинутой на плечи норковой шубке сидит его жена. Она и сама смахивает на норку - маленькая, с маленькой же, хищной, подслеповатой головкой. Обряженная в пепельный паричок, головка наклонена к вязальным спицам. Каждые пять секунд, сделав мелкое движение, головка резко вскидывается: проверка супруга в наличии. Удостоверившись, головка склоняется снова, при этом губы, два ссохшихся червячка, продолжают - подсчет петель - сосредоточенно шевелиться. В целом действо выглядит так: раз, два, три, четыре, пять! - муж! петля с накидом! раз, два, три, четыре, пять! - муж! петля с накидом!
Они, супруг и супруга, выглядят, как навек неразъемные, обоюдозависимые в каждом движении, деревянные фигурки русского механического сувенира 'Мужик и медведь'.
Так вот она, Высшая Инстанция, живущая там, куда Луиджи все время пугливо тыкал перстом... Невдомек же это было мне - бестолковой, предлагавшей ему поцеловаться прямо перед витриной, - мне, выросшей в городе, где места несения семейной и социальной повинности разобщены полутора-двухчасовой ездой в один конец - притом с тремя пересадками!..
Луиджи беззвучен: понятно, что в данной ситуации обмен звукосигналами между ним и мной полностью исключен. Пантомима и мимика также запрещены. Поэтому все килоджоули Луиджиевых рук, ног, лицевых мышц - вся эта энергия страха, надежды, отчаянья - вся как есть, целиком, - хлещет в пробоины его глаз - и вот, на этом диком огне глазки - яйца, скачущие в кипятке, начинают бешеное свое вращение: ну?!! видишь?!! теперь ты видишь?!! поняла ты теперь?!! убедилась?!!.. (супруга вскидывает головку, вращение прекращается - супруга опускает головку...) а что делать?!! а что мне делать?!! что мне прикажешь делать?!!. тихо... per favore!!. ради всего святого!!. тихо!!. (супруга вновь вскидывает головку, вращение вновь прекращается - супруга вновь опускает головку...) спокойно... потом!!. поняла?!!. потом!!. не сейчас!!. через час!!. завтра!!. в любой вечер!!.
...Значит, так: в обычные дни она его пилит, долбит, снимает с него стружку, но вот они сговариваются о дате - и, засучив рукава, приступают. Она: порывшись в сундуке, извлекает индюшачьи трусики в кружавчиках - и такие же чулки. Он: нацепив очки, пытается подобрать порнокассеты. Все они смотрены- пересмотрены - как сказывал пиит, наш современник: 'и нет неперепробованных поз'. Она: тщательно выбривает жидкие мышиные волоски там, где они почему-то еще растут. Он: находит в аптечке немецкий стимулянт любовного чувства - на рождественской распродаже эта штука бесплатно прилагалась к пяти парам носков. Она: достает с антресолей менее поношенный паричок и выбивает из него пыль. Так. Теперь наклеить ресницы. Обоим еще надо кое-чем намазать себя снаружи, а кое-что влить себе внутрь. Начали! Она: не вытащив на ночь - ради такого дела - зубной протез, старательно проговаривает через равные промежутки: 'Oh, darling... you drive me wild... Oh, darling... you drive me wild...' - английский в данной ситуации всегда действовал на супруга благотворно. Процедура сакрального соединения длится секунд сорок пять, ближе к концу чего означенная фраза произносится все быстрее, все чаще - как в речи футбольного комментатора при подходе мяча к самым воротам... ну... ну... ну еще... ну еще... ну... ГО-О-ОЛ!!!
Мне завтра улетать. После долгой прощальной прогулки вдоль берега, на обратном пути, я, уже позабыв о Луиджи, снова прохожу мимо его лавки. Начинаю взбираться по склону, к вилле.
Внезапно меня одолевает усталость. Ложусь прямо под куст.
Итак, завтра мне возвращаться. Продолжая иллюстрировать заезженную цитату 'жить - значит умирать', я уже умираю в городе моего рождения - в чреве гигантского, давно больного раком и все еще не околевшего животного в этом смердящем кишечнике казенных коридоров и серых склизких очередей... Трезвой своей мыслью я уже там. Но своим пьяным, глупым и жадным, ждущим чудес телом я лежу на цветущем, затканном розами склоне.
Проходит с полминуты - и внизу появляется тачка. Она выглядит кукольной: изображение уже так далеко от меня, будто я наблюдаю с галерки. На тачке вздымается холмик русой стружечной пены. Вслед за тачкой стремительно вылетают: руки - пузо - голова - туловище - ноги Луиджи. Все это крошечное. Луиджи вертит туда-сюда так странно уменьшенной своей башкой... Он явно кого-то ищет...
Только что я прошла мимо его витрины - он, видимо, принял это за сигнал, и, уже зная, что мы никогда не поедем в Швейцарию, все же быстро сказал жене: я сейчас, я только вот мусор вывезу, мигом... И вот - рванул вон из лавки, и вот - уже бежит вслед за своей тачкой, а на самом деле Бог весть за чем, Бог весть за кем... Он останавливается и беспомощно, как ребенок, крутит туда-сюда головой... Его глаза отчаянно мечутся по склону горы, но меня, слава Богу, обнаружить не могут... Надежно спрятавшись, я лежу за густым кустом яростно-красных роз и безнаказанно разглядываю на прощание - горы Швейцарии, озеро Como, Луиджи, его тачку... Ветерок слегка ворошит русые стружки...
Остается войти в палаццо, взять шариковую ручку... Нет, я возьму новую, дорогую ручку, купленную как раз для вояжа... Открою кожаный блокнот... Надо записать для себя что-то краткое, но достаточно цепкое - такое, чтоб не забыть никогда. И, обнажив сверкающее перо, я - делая это самым разборчивым своим почерком - быстро пишу: 'Бедный Луиджи, бедный. Бедные мы все, бедные'.
