закрученными в правильные спирали.
Обезьяньи хвосты Краснощеков рисовал во всех тетрадях и учебниках, закручивал их то вправо, то влево, приставлял один к другому. Получалось смешно: два обезьяньих хвоста, концы которых закручены в разные стороны. Дались ему эти хвосты!
На уроке русского языка Юрка Тропинин, заглянув через плечо в тетрадь Краснощекова и увидев соединенные вместе две спирали, таинственно прошептал на ухо, что это замечательная кривая. Юрка был 'великим математиком'. На другой день он притащил в школу потрепанную книжку, в которой было полным- полно всяких кривых, в том числе и его, Краснощекова, кривая. И называлась она клотоидой.
Самое интересное было то, что каждая из спиралей, закручиваясь все дальше и дальше, все глубже и глубже, бесконечно глубоко, так и не могла достигнуть точки, вокруг которой она закручивалась! Точка эта называлась 'особой'. Краснощекова потрясло это вечное движение, стремление к недостижимой цели. Это было непонятно и страшно.
По ночам какая-то могучая сила стала поднимать Краснощекова с постели, и он принимался часами рисовать, закручивать свою кривую. Наваждение какое-то, туман! Будто кто-то стоял над ним и заставлял лихорадочно водить по бумаге карандашом, водить, водить, водить онемевшей от напряжения рукой! Грифель ломался, бумага прорывалась в местах, куда падали с низко склоненного над столом лица капли пота. Он стискивал зубы, спирали двоились в глазах, рябили, вибрировали.
Но однажды произошло странное: словно вдруг что-то прорвало, он выскочил на своей кривой из тумана, и муки кончились. Ему показалось, что он видит прекрасный сон, будто ореховое полено, приготовленное матерью для праздника, и которое он тайно съел вчера ночью, преспокойно лежит в буфете. Он помнил, что сегодня утром эта тайна с позором для него публично была раскрыта, но все же встал, подошел к буфету и убедился, что полено на месте. Он потрогал полено пальцем и, не удержавшись, съел его еще раз!
Сон закончился и вовсе хорошо: у школьной доски Краснощеков рассказывал о том, как работает Доменная печь, и получил за ответ пятерку. Словом, все было прекрасно, если бы на другое утро его не вызвали к доске и он, испытывая смятение и тревогу, отчетливо сознавая, что все это уже однажды произошло, не стал бы рассказывать про доменную печь. 'Наверно, схожу с ума', - подумал он, во второй раз получив пятерку и сев на место. Но на всякий случай решил, что в этом надо как следует разобраться, а пока помалкивать...
И теперь Краснощеков отчетливо видел эту кривую. Она была похожа на горбатый лыжный трамплин, круто уходивший вниз, а он находился в самом ее начале, вернее, в точке между двумя спиралями, обозначенной в книжке нулем.
Кривая проходила сквозь стену и была прозрачной, вздрагивала и колебалась, как нагретый воздух над костром. Там, внизу, она загибалась назад, под Краснощекова, немного поднималась кверху, а потом опускалась и, описав полную окружность, вновь поднималась, но уже внутри первой окружности. Колебания кривой становились сильнее, Краснощекова лихорадило, трясло. Низкий рокочущий гул, который он сначала принял за вой ветра, нарастал. Гул становился выше, тоньше, вот-вот пальцы сорвутся со стены, и... он сорвался, заскользил, полетел по кривой.
Ревели гигантские трубы все тоньше, пронзительнее. И по мере того как Краснощеков все стремительнее летел по кривой, ввинчиваясь по спирали ближе и ближе к пульсирующей и поблескивающей точке, этот рев перерастал в оглушительный писк и становился невыносимым. Он чуть заметно ослабевал, когда очередной виток спирали из верхней точки поворачивал вниз, но затем вновь утоньшался до размеров иглы, пронзавшей сердце.
'Вот, вот! - шептал Краснощеков. - Сейчас, сейчас! Ну же! Ну!!!'
...Они летели низко над сверкавшим под солнцем ледяным полем. Краснощекову было немного страшно, но он был счастлив: мама нашлась, и она не умерла, как говорили, а выздоровела и теперь летела на Большую землю лечить раненых. И он летел вместе с нею в настоящем боевом самолете, который назывался 'кукурузником'. Мотор ревел, ледяной ветер обжигал лицо, а ремень крепко притягивал к спинке сиденья. Держись фашисты!
Краснощеков сидел у матери на коленях и во все горло пел:
Раз-два, левой!
Я - мальчишка смелый!
Гитлера поймаю,
Ножки обломаю,
Палочки приставлю...
И фашист появился.
Это был 'мессер' с крестом на фюзеляже и свастикой на хвосте. Он вынырнул сзади и, обгоняя 'кукурузник', пролетел совсем рядом. Вражеский летчик с любопытством рассматривал их, потом быстро сдвинул очки на лоб, что-то прокричал, помахал рукой и нехорошо засмеялся. Но Краснощеков ничего не расслышал, так как теперь ревели сразу два самолета, да и фашистский летчик сидел под стеклянным колпаком.
- Упустили! - закричал Краснощеков, когда 'мессер' скрылся из виду, но мать больно прижала его к себе и закрыла ему глаза колючей шерстяной варежкой.
Но фашист появился снова.
Это был ас, охотник, один из тех, кто рыскал в поисках одиночных целей, расстреливая автомашины, людей, коров и, как говорили, даже кур. Фашист откровенно насмехался над ними. Он кривлялся, непрерывно что-то кричал и, умудрившись бросить управление, обеими руками делал движения, как будто стрелял в них из пулемета.
- Ну погоди! - крикнул Краснощеков, оттолкнулся от матери, зубами сдернул варежку и, сложив пальцы правой руки пистолетом несколько раз выстрелил по летчику:
- Кх-кх-кх!
В то же мгновение из передней кабины 'кукурузника' грохнул выстрел. Другой. Третий. На стеклянном колпаке у фашиста Краснощеков увидел дырочку. Фашист в изумлении замер и вдруг уронил голову вперед. 'Мессер' нырнул вниз. Краснощеков видел, как их летчик, перегнувшись через борт, стрелял из пистолета в падавший самолет, но тот через несколько мгновений уже врезался в лед и исчез.
- Ай да мы! - кричал через полчаса Краснощеков, бегая по аэродрому от одного летчика к другому и захлебываясь, рассказывая, как они сбили немецкий самолет.
Мать его обнимала летчика и плакала. Пожилой летчик очень смущался, все время пытался носком унт отодрать примерзший к земле окурок и повторял одно и то же:
- А я чуть свою пушку не выронил. Вот было бы делов...
Словно волны пошли по зеркальной воде. Заколебались самолеты, летчики, мать...
...Прямо перед глазами Краснощеков увидел кирпичную стену и свои пальцы, уцепившиеся за крохотные выступы.
'Чертовщина какая-то', - подумал он. Ведь это было пять, нет, шесть лет назад, когда они с матерью эвакуировались из осажденного Ленинграда. Тогда он еще не понимал, что такое страх. Но он готов был поклясться, что только что вновь был там и стрелял из 'пистолета'. Он так громко кричал от радости, что и сейчас горло продирало!
- Димка! Слезай же, мы уходим! - неслось снизу.
'Что ж, валяйте, - хладнокровно подумал Краснощеков, - я еще немного подержусь'. Чудовищная сила с надсадным воем вновь несла его по кривой, но уже вверх и там, высоко-высоко, ввинчивала в спираль, с каждым витком ближе и ближе придвигая к пульсирующей точке, прокалывая сердце тончайшей иглой...
...Краснощеков шел по мосту через ущелье. Это были два сосновых ствола со срубленными сучьями. Вершины стволов связали прутьями, а комли заклинили в расселинах скал по обеим берегам горной реки. Он шел по мосту и где-то ближе к середине увидел, как перетершиеся от времени и подкованных ботинок прутья начали медленно расползаться... Веселое положение! Но самое удивительное - это когти. Ему показалось, что на руках и ногах у него выросли настоящие когти и густая шерсть по всему телу встала дыбом. Но он почему-то верил, что останется жив, и потому не оцепенел, вцепившись когтями в бревно, и не побежал: и в том и в другом случае проклятый мост развалится, потому что за плечами тяжелый рюкзак, и Краснощеков разобьется о мокрые валуны, между которыми там, внизу, бурлит река, и если сильно повезет, бревно не прихлопнет его сверху. Конечно, если к тому времени он будет еще дышать. Да. Тогда везение и прочие прелести ни к чему.
И он шел, не убыстряя шага, даже сдерживая его, чтобы выбрать опору для ноги понадежнее, так как
